Так напевал про себя Вася, осторожно прогуливаясь по рельсам и трубам причала. На свою беду, он принадлежал к той половине человечества, которая терпеть не может провожать… Через неделю к новой службе Вася привык. Он обзавелся дождевиком, в котором дремал на ящиках по ночам, обзавелся земляками, у которых спрашивал кисточку для бритья; через месяц привык вовсе. Корабли уходили, приходили. Служба у Васи шла. Он по-хозяйски показывал электрикам, к какому щиту выгоднее подключиться, и охотно рассказывал трюмным, в какой магистрали свежее вода. На плавмастерской ему сшили из старого брезента чехол: начиналась пора дождей. Под аккуратно, по-морскому зачехленными ящиками нашлось место для брезентового рундучка, где хранилось незаметно нажитое Васей добро: зеркальце, ветошка для смазки автомата, иголка с ниткой, сапожная щетка с вылезшей наполовину щетиной и суконочка с зеленкой, чтобы чистить бляху. Здесь же держал он и письма от девушки Оли: Вася сообщил ей, чтобы она пока писала ему сюда. Однажды Васе показалось, что на пришедшем корабле проводит поверку его старший лейтенант, но это мало затронуло его. Он был поглощен сугубо хозяйственными заботами: близилась осень, требовалась починка башмакам, и еще он выступал посредником в крайне сложном, многократном обмене бушлатами между матросами двух кораблей, в результате чего один бушлат должен был достаться ему.
А старший лейтенант действительно, и уже давно, служил старпомом, налаживал уставной быт, был озабочен квартирой и скорым уже присвоением очередного звания; назначение он получил в тот самый день, когда Вася под июльским солнцем вылез к ящикам на пирс. В тот же день команду бывшего катера раскидали. Бо́льшая ее часть с лейтенантом и двумя мичманами во главе покатила на поезде через всю страну получать на заводе новый катер, остальных спешно влили в матросский батальон, отправлявшийся в помощь в уборке урожая. О Васе не вспомнили; машинистка, разволнованная предстоящим свиданием с капитаном интендантской службы, пропустила фамилию Шишмарев. Списывать катер поручили дивизионному минеру, и тот умудренный в морских делах, получил свидетельства о том, что все сдано, еще до полуночи. И лето — ушло.
База, тем временем, гудела. База гудела, роясь, в ожидании смотра большим адмиралом. Больше всех волновался и нервничал Вася. При нем не было могущего позаботиться обо всем начальника. Честь далекой, родной бригады приходилось отстаивать самому.
Раздобывши баночку краски, он заново выкрасил ящики в красивый зеленый цвет. Постаревший чехол постирал и сложил как положено. Ночь стирал и крахмалил форменку. На рассвете выдраил бляху, побрился и к подъему флага был свеж и спокоен.
Утро занялось неяркое, с тонкой жилкой морозца. Адмирал, величавый, с львиной повадкой, взошел на пирс большими шагами, далеко упредив многочисленных сопровождающих адмиралов. Твердым всевидящим взором обвел он осеннее море и притихшие, вымытые корабли.
— А эт-то что?
На прекрасном и величавом лице адмирала проступили явные признаки негодования.
— Чей матрос! По-чему не по форме?!
И действительно: вахтенные, торчавшие на фоне размытого неба, как суслики у нор, поголовно были в черных, с двумя рядами надраенных пуговиц бушлатах и один только Вася, не дрогнув, белел своей форменкой.
Дождевик-то он снял.
— …Чей матрос?
Произошло быстрое, полушепотом, совещание, вылившееся в легкую перепалку: командиры открещивались от Васи как могли.
— …Комендант Базы!
Черная свита двинулась к Васе.
Это был его звездный час, это был тот счастливый, единственный случай показать всему флоту примерную выучку.
— Сто-ой! — объявил торжественным голосом Вася. — Кто идет? Разводящий, ко мне. Остальные на месте!
Разводящим пришлось стать коменданту, и, после сложных переговоров, Васю рассматривал адмирал. «Кто таков?»
Часовой матрос Шишмарев, рулевой-сигнальщик четыреста двадцать седьмого бывшего катера такого-то дивизиона такой-то бригады. «Бухты Веселой?» — и адмирал в непонятной связи помянул родню Васиного комбрига. «И давно ты тут стоишь?» С такого-то июля сего года.