Адмиралу показалось: ослышался. Он оглянулся — листья желтые облетали в парке, открыв ветрам статую великого флотоводца, — и поежился зябко в тонком и прекрасно сшитом пальто.
Если есть в этой байке мораль, то одна: велик флот.
Если б Вася, руки в карманы, вздумал разгуливать по причалу, его бы сразу взяли за ворот и впаяли бы сколько следует. А покуда он при повязке, или штопает, или красит, — все в порядке: при деле матрос.
Велик флот.
И не виден в нем моряк, если он не бездельник, и одет по форме.
…К вечеру снова задымил на малых ходах катер, приткнулся к главному в Базе причалу.
— Васька? — радостно изумился баковый. — Здорово. А ты чего тут делаешь?
— Шишмарев! — оборвал его с мостика грозный голос. — Марш в кубрик! Отобрать у него ремень. Козлов, Судариков! Ящики погрузить! Отдать носовой!
— …Жаловаться будешь? — внимательно спросил комбриг.
И Вася заплакал. И ему объявили благодарность в приказе, и присвоили старшего матроса, и назначили к Назарову на «полста третий».
Теперь он в мокрой, натянутой на уши шапке мерз на мостике рядом с командиром.
Оба вглядывались сквозь дождь и тьму в освещаемый тускло ракетами танкер.
«Помощь будет оказана сразу… как это будет возможно».
Капитан третьего ранга Андрей Петрович Назаров был старше комбрига на шесть лет по рождению и на два года по выпуску. Лейтенантские, колючего золота погоны он надел в двадцать шесть лет.
Он был помощником командира на тральщике, где курсантом четвертого курса проходил практику будущий его комбриг.
В двадцать девять лет он был уже командир, — о котором отзывались с похвалой, с обязательным упором на перспективность, — и прокомандовал тральщиком десять лет.
Потом ему дали другой тральщик.
Война, которая не дала учиться, блокада, эвакуация, из которой никак было не вернуться, больная мать, лесоразработки… нет, никогда ни в детстве, ни в юности не мечтал он о море.
Все, о чем он мечтал, это: вылечить мать, наесться и купить костюм. Потом жениться.
В училище ему дали суконную выходную форму и шерстяное одеяло. А на завтрак давали белый хлеб. Правда, немного. Он не верил нынешним лейтенантам из семей, где за стеклами пел хрусталь и светились недобро коллекции охотничьих ружей. Это было неверие самоучки и переростка. Вся судьба не сложилась оттого, что он был переросток.
Никогда не мечтавший о море, он был истинным моряком. Что он очень хороший моряк, он понял после того шторма, в свои тридцать лет. Там все дело было в чутье и зверином упорстве. Он вернулся в базу без трапов, без шлюпок, без единой вьюшки на палубе и стоял посреди гавани: нечем было швартоваться. Тогда и пустил кто-то фразу о том, что Назаров летами велик, а умом не весьма: хорошо, дескать, вылез случайно из шторма, но зачем было лезть? Со спокойной усталостью он наблюдал, как всходили с чарующей легкостью новые лейтенанты.
Жизнь была прожита, дочки на выданье. С морем, считалось, роман завершил. Ожидала хорошая должность на берегу, звание — второго ранга, как вдруг… Непременно случается вдруг. Служим дальше. В забытой бухте. «За что тебя к нам?» — спросил комбриг. «Будто не знаешь?» — «Знаю. Интересно, как ты изложишь». Почему комбриг послал к танкеру именно его, думать не хотелось. Если додумывать, получалось нелестно.
Думать следовало о другом. Он уже пообщался по радио с капитанами буксиров. Они прямо сказали, что везти проводник на танкер должен он. «У тебя же катер». — «Нет у меня катера! Шлюпки у меня!» Нет так нет, согласились они, подожди, пока стихнет. Им можно было ждать. Они находились на спасении, и шел им за это коэффициент. Они готовы были ждать до весны.
«Командир корабля не может отступить от выполнения задачи…» Это Устав. Танкер, конечно, не погибнет, но если его разорвет, тысячи тонн нефти уйдут в море — то, что называется последствия неисчислимые.
Спускать шлюпку?
На такой волне?
Бред.
«В случаях, не предусмотренных… командир корабля, сообразуясь с обстоятельствами, поступает по своему усмотрению, соблюдая…»
«…Смело, решительно и энергично, без боязни ответственности за рискованный маневр».
«Вял, Андрей. Вял!»
Одиннадцать месяцев назад при выполнении маневра, который, по заключению комиссии, не был оправдан, на корабле капитана третьего ранга Назарова случилась большая неприятность.
Боцман спускался медленно, по рвущимся из-под ног трапам, одерживаясь за мокрый поручень голой рукой. На цепи качать стало меньше, но злей, и корабль, не попадая с волной в такт, бился на натянутой стали, словно в приступе кашля. Две мачты с белыми, красными огнями качались в синеющем небе; в синеющем воздухе томительно желтели палубные фонари. Вода стала чернее. Все так же ударял короткими порывами злой, несправедливо холодный дождь. Боцман ступил на мокрую палубу и пошел, по качающейся, в корму. У трубы его ждали: толпясь встрепанной кучкой, в мокрых шапках и блестящих под дождем канадках, засунув шеи поглубже в воротники. Здесь, между трубой, шлюпкой и трапиком на кормовые площадки, можно было, затиснувшись всемером, не замечать качки. С мятой фуражки боцмана лило. Разжав кулак, он обнаружил кашу из тонкой заграничной сигареты. Вытер ладонь о штаны, достал из-за пазухи простую «ароматную», ловко прикурил, затянулся еще разок и отдал сигарету Крохе. Кроха передал Шурке, Шурка Карловичу, и как ни экономили затяжки, кончилась сигарета досадно скоро. Валька последним пососал ничтожный клок размокшей бумаги с тлеющей горячей крошкой, закашлялся и стал яростно отплевываться за борт. Волна то принимала плевки у самых сапог, то проваливалась вниз метров на шесть…