— Так, — сказал боцман. И посмотрел внимательней — кучка кургузых, заспанных на вид мужиков.
— Так… Кто пойдет?
Нехороший вопрос, боцман. Лучше б сразу назначил. Мужики отвернулись, сморщившись, к морю: вода и вода. Пролетала под бортом глухая пустота, выплескивалась пеной под днище шлюпки. Казалась вода играющей, легкой, но сотни тонн железа валились со стоном… Идти-то не жалко. Как спускать эту дуру, чтоб не шлепнуло в щепки о борт, чтоб не взять одним махом по планширь воды? Как отдать крепления талей, чтобы руки не оторвать? Страшную, слепую силу воды они знали, било их и о борт и о камни; хуже всего — когда подхватывает и несет на холке волна, как в минувший декабрь, когда снимали с камней транспорт и послали их делать промеры. Загребает тебя вместе со шлюпкой — и прошвыривает, несет, ускоряя, вперед и вперед, и немеет в груди оттого, что уже ни руля и ни весел не слушает шлюпка, что летит все скорее — боком, кренясь… удар. Троих выбросило вон. Женьке разбило голову, остальные отделались пустяками. Прыгнули по грудь в урчащую декабрьскую воду, потащили пробитую шлюпку с камней. Много было всего — а осталось холодное знание: вот так оно и бывает…
Долго смотреть на море — «замутит, и опять повернулись к боцману.
Дурацкие вопросы задаешь, боцман.
— Кто пойдет, — недовольно сказал Шурка. — Призовая команда пойдет.
Больше некому. Что́ тут слова говорить.
Сработанная, злая команда, лучшая шлюпка бригады.
Вокруг, освещенный несмелым рассветом, желтыми пятнами фонарей, толпился, удерживаясь за ванты, народ. Вода стекала по лицам, и бессмысленно было ее отирать.
— …Не годится, — отрезал боцман. — Карла с Разиным надо оставить. На подаче буксира будут. Кто?
— А я? — с обидой сказал Женька. — Вовсе за человека не считаете?
Не было Женьки все лето, не греб он с ними, и в самом деле, забыли двужильного загребного.
— Загребным сядешь.
— Есть…
— Доронин средним.
— Есть, — серьезно сказал Иван.
— Семенов, как был, баковым.
— Конечно, — сказал рассеянно Сеня.
На левом борту загребным и средним садились Шурка и Кроха. Кто баковым?
Валька снял шапку, взъерошив немытые волосы. Внутри что-то дергалось — от предощущенья обиды. Старшины, ушедшие почти с корабля, которых вычеркнули даже из учений, решали серьезное дело, и его в это дело не брали. Брали Сеню, они его выверили давним, пропавшим за осенью летом. Сейчас они сядут, ворча и стуча сапогами, усядутся в шлюпку — и сгинут за первым же гребнем.
А он? Будет ждать на борту? Будет ждать…
И он умоляюще смотрел на Шуру, стараясь поймать его взгляд. Ну? Ну, Шура!..
Шура учил его заправлять рундук. Учил станции, учил работать на ней, штормовал вместе с ним в душном, наглухо задраенном закутке поста — а теперь смотрел отчужденно и неузнающе.
Не возьмет.
Осмотрел, непонятно и скучно, от торчащих вихров на макушке до растоптанных сапог.
— Шапку надень. — И повернулся к боцману. — Как, товарищ мичман? Пусть прогуляется.
Теперь боцман смотрел на Вальку, будто видел впервые. Долго смотрел, с непонятной гримасой.
— Можно. Доложи, Карл.
Карл осмотрительно побежал по скользкой палубе в нос, закарабкался вверх по трапам. Неуместной казалась на грязной рабочей канадке сине-белая повязка дежурного.