— А маленькой нет? — спросил с интересом Сеня.
И в шлюпке засмеялись.
Четыре зеленых в упор прошли над настройкой, прежде чем выглянула голова.
Голову охарактеризовали в шесть глоток.
Двое неспешных людей взобрались на полубак. Сеня швырнул — и попал, но конец не поймали. Один, повернувшись всем телом, смотрел, а другой долго падал на линь животом — так долго, что легость свалилась в воду.
— Чтоб тебя…
— Пьяные, что ли?..
— Ближе! — заорал боцману Сеня.
— На воду!!.
Со второго раза поймали. Шлюпка взлетала под форштевнем. Затащив наверх проводник, люди свесили головы и спросили про что-то.
И Ваня, забыв все порядки, вскочил и, тряся малиновым кулаком, завопил что есть мочи:
— Пожрать дайте!!
Там, наверху, невесело засмеялись, приняв этот вопль за обычный матросский юмор.
Остальное было просто.
Пили чай в облезлом, валящемся набок кубрике, пили чай, подняв воротники бушлатов и вцепившись сбитыми лапами в обжигающие кружки, и казалось, что было так всегда — и будет всегда.
Шли в бухту.
Трос рвался два раза. Два раза его заводили снова. К вечеру буксиры сдернули танкер с банки, поволокли куда-то на восток. Танкерюга, с помятым, как сказали, винтом, полз за ними, качаясь в замызганных сумерках и оставляя тяжелые жирные пятна. Про это никто не хотел вспоминать. Пили чай и гадали, дойдут ли к полуночи в бухту. Попадут они в бухту часом раньше или позже, было всем наплевать, но таким незатейливым образом проявлялся интерес к жизни. К полуночи не успели. Для швартовки им отвели место в самом конце стенки, за плавказармой. Когда прожектор высветил мокрый причал, у швартовных палов увидели тощего дивизионного писаря Мишку с портфелем и пишущей машинкой Образцовая Ундервудъ — и поняли, что стоянка будет короче, чем ночь.
Вяло двигаясь, обтянули швартовы; сошел командир. По сходне поднялся Мишка.
Док был назначен на май. А пока — их отзывали в Сорочью губу, за многие сотни миль, для спешной работы. Назаров не знал того театра, и поэтому шел с ними вместе комдив. Там, на месте, и отдых, и баня, и нужный ремонт. Выход сразу, как закончит комдив дела. Так сказал писарь Мишка и пошел искать свободную койку.
Накрывали вечерний чай.
Странно было сидеть за стоящим твердо столом. Мутило.
Еды было навалом, но есть никто не хотел.
— Сеня. Свистни Ивана.
Спустившись в носовой кубрик, Иван увидел за длинным пустым столом Кроху, Шурку и Женьку. Шурка в бушлате, Женька и Кроха в тельниках, со всклокоченными головами.
— Чего? …Чего звали? Чего молчите, обалдели, что ли?
Иван опустил глаза.
Четыре спички лежали на столе.
Шурка полез за пазуху, вынул и бросил на стол пестрый комок.
Это был кормовой шлюпочный флаг. Еще мокрый.
Тот флаг, под которым взяли гонку в июле, под которым тащили сегодняшний трос. Иван молча стащил беретик и сел.
Шурка отломал у одной из спичек хвостик, покатал их в ладонях, выставил четыре коричневых тусклых головки. Первым тащил Женька и вытащил длинную. Бросил ее в зубы и стал флегматично смотреть. Вторым тянул Юрий Григорьевич Дымов. Длинная. Тоже сунул в зубы и вздохнул. Иван волновался невероятно, суетился руками и боялся ухватить… и вытащил ту.
Оставшуюся длинную Шура сунул в зубы, встал, показав всем отглаженные черные брюки. Застегнул, скривившись, «сопливчик», застегнул все крючки. Вынул из кармана ремень с надраенной бляхой, туго перепоясался. Из другого кармана достал синюю с белой полосой посредине узкую повязку, натянул на рукав. Снял с крючка старую бескозырку. На бескозырку посмотрели с удивлением: настолько привыкли в море к шапкам, что забыли: на берегу зимней формы покуда нет. Шура напялил, на правую бровь, бескозырку — и получился дежурный по кораблю.
Дежурный по кораблю выплюнул спичку в ведро, оглядел кубрик пустыми глазами и хрипло сказал:
— По койкам. Дневальный по кубрику! вынести ведро, бушлаты заправить, палубу прибрать.
— По койкам! — раздался его голос наверху. — Рассыльный! Приборку в умывальнике, коридоры прошвабрить. Дозорные? Дежурный по бэче-пять?..
— Везет Ивану, — вздохнул Женька.
— Дуракам всегда везет, — низко отозвался Кроха и шлепнул от расстройства Ивана дубовым пальцем по лбу.
А Иван, счастливый, разглаживал, разглаживал пудовой ладошкой на колене флаг. Этот флаг будет в доме висеть на почетном месте, а потом будет спрятан на верхнюю полочку импортной стенки и будет выниматься в минуту большой откровенности для показа послезавтрашним лучшим друзьям, и друзья, возвращаясь нетвердо домой по разъезженной глине, будут судить: «А здоров врать Иван. Этот флаг он у баталера на полбанки сменял…» — и жена, убирая посуду с холодным размазанным жиром и засохшей горчицей, брякнет стопкой тарелок в сердцах: «Вань! Ну что ты с ними, гадами, пьешь?» — на что Иван рыкнет: «Ладно!» — и добавит, не очень уверенно: «Дура».