— С нами мичман Раевский! — хвастливо и значительно сказал Иван.
— Нет же Раевского!
— Будет! — дружно взревела команда. — Не такой он… Боцман помирать будет, а на гонки подымется… Боцман, да не будет?.. Леонид Юрьевич знает… — продолжали вразнобой.
— Добро, — заключил комбриг. — Желаю удачи! — Приложил руку к козырьку и пошел дальше по стенке, перед ним раскатывались трели из пяти звонков: вахтенные извещали командиров о приближении высокого начальства.
Боцман приехал в среду рейсовым автобусом в четыре часа пополудни.
У вентиляционного грибка на полубаке стоял старый чемоданчик, поверх была брошена тужурка — Раевский прошел к веслам прямо от сходни.
Невысокий, с могучей челюстью, пугающе широкий в плечах (тонкий уставной галстук шнурком болтался на его груди), он неодобрительно разглядывал Шуркину конструкцию. Кругом, в скупом пространстве верхней палубы толпился молча экипаж. Запыхавшийся Шурка пробился вперед. Боцман сунул ему занозистую ладонь, кивнул на весла: «При-ду-мал?» Повернулся к веслам и ударом кулака вышиб калабаху: «Лишнее». Вышиб оттяжку из-под вальков: «Тоже — лишнее». Весла плавно закачались. Боцман вынул одно, прижал с сомнением лопасть двумя пальцами.
— Эге. Только муть все это. Сла-бые весла.
— Не согласен! — неожиданно для всех и для себя тоже сказал Шурка.
Забубнили все сразу — обиженно и приглушенно.
— Это очень хорошие весла, — обреченно сказал Доктор.
Боцман посмотрел на Шурку, как петух, — одним глазом.
— Эге. Шлюпку к спуску.
— Шлюпка на воде.
Боцман крепко дунул в ноздри и шагнул в командирский коридор. Вышел от командира, ткнул Блондину чемоданчик:
— В мою каюту. Весла разобрать! Гребцам в шлюпку!
Ввиду неясности ситуации (победа или траур?) Кроха выдал боцману «смирно» вполсилы.
Протянулись вдоль борта и мимо якорной цепи выкатились на тихую воду. Разобрали легкие пугливые весла.
— На воду!..
Загнутые лопасти молча вцепились в воду. Пошли, проворачиваясь («Как ложка в миске!» — учил когда-то боцман), ощутимо выталкивая шлюпку вперед, чуть изогнулись — и вдруг спружинили, откинулись в конце гребка…
— …Раз. Хоп!
Вцепились снова, поволокли быстрее…
— Хоп!
Мгновенное боцманское «хоп» задавало начало гребка, тот удар пульса, по которому шесть лопастей уголком хватают воду.
— Разин! Тян-нуть! Карл, рано! А ну! Навались!! Но-о!!. Дали!
Весла, умницы, порхали; белые, свежие, кромсали темную предвечернюю воду без следа, без всплеска, и только шесть крутых воронок закручивались за кормой.
— …Суши весла! Дунай, на руль.
Не верит, старый бес: дай-ка сам изломаю… Пожалуйста!
Шурка мигнул Ивану, надел берет.
Боцман сбросил фуражку и отцепил галстук.
Его иногда звали Медвежонком: столь похож был продолговатой спиной, короткими ногами и неизведанной силы лапами.
— Вес-сла!.. — задорно пропел Шурка. — И-на-воду! Раз!
Юрьевич отломил гребок будь здоров. Птицей кинул лопасть назад, прицелился — хоп!.. и с-саданул снова. И хоп!
Гребцы ухватились за боцманский темп, — не приведи господь осрамиться — в такт, так, так! Шурка смертельно завидовал: не часто удается погрести с Раевским.
Да. Это была школа!
Отмолотив кабельтова три, боцман буркнул:
— Суши весла!
И тут только вспомнил про весла.
А ведь целы. И как целы!
— Ничего, — проворчал боцман, перебираясь на командирское место. — Можно.
— Добро покурить? — крикнул Лешка.
— Добро. — Мичман достал старый алюминиевый портсигар.
Курили молча, думая о своем.
Никакой радости успех весел не вызвал. Ну, держат и держат, на то и рассчитывали. Мало ли мороки будет еще… Курили молча, думая о своем, глядя на бухту, на пустые, всегда беззвучные берега. Темная и мягкая четверть часа назад, вода посерела и отвердела, начала неторопливо вздыматься зыбкими и отливающими блеском жести буграми, застучала осторожно под ребристыми бортами шлюпки, и небо со стороны моря стало не спеша заволакивать серым… не будет погоды.
Но бухта, прихмурясь, стала живее. Оживился под смутным небом чернеющий зеленью лес, оживилась игрой и движением блеска вода. Было в бухте Веселой неспешное очарование — чистое, как здешний воздух, вода и холодная ясность зари, — очарование, недоступное пышному, любвеобильному югу. Строгие, слабые цвета неба, воды и земли уходили здесь в полутона, полусвет; и холодным, немыслимо вымытым утром, и белыми медленными вечерами, в великой, неправдоподобной тишине над бухтой, широкой свободной водой, над лесом, над мокрыми валунами, над горсткой затерянных кораблей, где палубы были облиты росой, в обманчиво зыблемом, синем и розовом, свете была недосказанность и — невесомый простор…