Небо серело, и воздух заметно свежел, шлюпка мерно кренилась, вздымаемая волной, и, гладко скатываясь в журчащую ложбинку, переваливалась на другой борт. Боцман бросил окурок в воду, взял весло, повертел. Проворчал, неизвестно чему удивляясь: «Сопляки…»
— Весла!! — рявкнул он, сунув весло вздрогнувшему Ивану.
Новые весла, не приученные грести, послуша́лись с трудом, волны грубо ворочали шлюпку. И тогда боцман заорал на гребцов в полную глотку. Форштевень разбивал волну вдрызг, вода сыпалась крупными брызгами на спины и плечи. В кубрике на корабле уже съели горячий ужин и готовились крутить кино, потому что среда. А боцман все перекладывал руль, угоняя шестерку все дальше от кораблей. Он закладывал новые, новые галсы — в лоб волне и поперек нее, и — постепенно — гребцов его забирала злость, гребки становились все резче, все дальше и резче протягивали весло, откидываясь напряженной спиной, и вот наконец Кроха Дымов сказал рассерженно: «Жарко…»
— Весла в воду! Береты, голландки — долой. …Навались!
Холодные капли катились по твердым горячим плечам. Жаль было боцмана: он не мог погреться веслом. Весла работали сноровистей, и послушней, и их гнутые лопасти впивались в серую твердую воду с изумительной цепкостью. «Н-но!..» И Иван, вырывая весло на себя, неожиданно, зло засмеялся: «За богом молитва, за царем служба…» Огонек удовольствия пробился в трудной, взъерошенной гребле, тот огонек, ради которого гнал и гнал их против волны боцман…
Когда шлюпка вылетала на гребень, Раевский убеждался, что, кроме них, ни одна шестерка не вышла на рейд — не хотели связываться с волной. Напрасно…
Время шло к вечернему чаю, когда боцман заложил последний галс. К борту подлетели красиво, весьма довольные ветерком, веслами, Леонидом Юрьевичем — и собой.
В субботу зарядки не полагалось.
Вынесли койки на стенку, прибрали в рундуках. Позавтракали на полчаса раньше и без десяти семь, с неудовольствием глядя в пасмурное небо, выстроились на юте для развода по местам большой приборки.
Еще неделя прошла, пронеслась над заломленными мачтами. Хорошо!
Недельный ремонт отработали, снова в море — тоже хорошо, потому что берег с его хлопотами надоел.
Дежурным снова был Дымов. Сверяясь с составленным ночью списочком, он распределял свободных от вахты по объектам приборки — коридорам, каютам, палубам, после чего доложил боцману, и боцман хмуро махнул рукой: начинай.
Большая приборка — поэма чистоты. Четырежды в день на корабле прибирают с водой все палубы, драят медь, протирают невидимую пыль, но большая приборка — особое дело, за четыре часа весь корабль будет вымыт сверху вниз, с носа в ко́рму и по окончании приборки должен быть чист, как воздух в первый день творения.
После развода Шурка смотался на полубак к Карловичу, получил для носового кубрика мыло и ведра, а вернувшись в кубрик, застал Диму в великой растерянности: пропала штатная щетка с ручкой.
— Сам ты с ручкой! — озлился Шурка. — Где ж она может быть?
— А бог ее знает! Может, торпедисты уволокли?
Шурка лично изготовил эту щетку на прошлой неделе и справедливо считал ее лучшей на корабле. Ничего удивительного, что сперли: большая приборка.
Он представил себе весь корабль, все его многочисленные отсеки, уже залитые мыльной пеной, и подумал, что найти будет трудно. Но найти ее следовало — хотя бы ради порядка.
Шурка вздохнул, велел приборщикам начинать и пошел на поиски.
— Слушаю, Леонид Юрьевич.
— Я, товарищ командир, насчет гонок.
— Боцман! Это — корабль? Или это — филиал спортивного клуба флота? А? Что вы молчите, мичман? Садитесь.
— Спасибо…
— Ну так?
— Я на «полста третьем» десять лет. Всегда, когда гонка — наша, командир ребятам по два внеочередных увольнения объявлял. Вроде как бы — традиция.
— Нет. Нет, я сказал. Никаких! И не гляди ты на меня. Ты боцман? Иди и занимайся приборкой. Все? Что еще?
— Не любишь ты шлюпку, командир.
— А за что мне ее любить? Да сядь ты. Обиделся! А ты не прикидывал — насколько в эту неделю боеготовность снизилась? Да-да, из-за гонок. Я в последнее время даже сомневаться стал: службу ли мы несем? Начинается эпоха наглядной агитации — и все матросики выпиливают там, клеят, рисуют стенды… Кончилось. Лучших поощрили. Начинается эпоха самодеятельности. Все — пляшут и поют!.. А мне не художники, мне а-ку-стики нужны. Мотористы, а не балалаечники! Чтец у меня объявился, его на каком-то концерте замначполитуправления услышал — и десять суток отпуска. Думаешь, поехал он у меня? Фига! Никудышный был матрос. А я отличнейшим старшинам, нынешним не чета, отпуск не мог пробить! А? К чему это? Зачем это? Кому это нужно?