Каждый из этих нарядов означал изнурительную работу, но и они не могли затенить ошеломление.
Ножом владеть нужно было уметь.
Как и шваброй.
Швабра флотская — надежная, отполированная матросскими мозолями дубина, к которой особым образом крепятся несколько распущенных по нитке полутораметровых обрезков каната. От вида каната зависят вид и назначение швабры. Есть грубые, для грязной приборки швабры тяжелого манильского троса, есть обыкновенные — смоленой пеньки, есть для легкой полировки — почти невесомые, белые, пушистого сизальского волокна.
Намоченную хорошую швабру не каждый снесет на плече. Ее долго и старательно отжимают, после чего, распустив, шлепают во всю длину на палубу. Швабру толкают вперед, тянут на себя, делая с каждым движением полшага вбок. Даже при швабре средней легкости через пять минут — с непривычки — спина мокрая. В Учебном после двух погонных метров швабру мыли, отжимали — и опять все сначала. Когда в первую субботу роту увели смотреть кино, а Валька по глупости остался, чтобы написать письмо, и таких сообразительных набралось человек восемь, дежурный по роте старшина второй статьи Довгань выстроил их свистом в дудку на средней палубе. «Была команда в кино. Не хотите? Будем крутить другое кино. У меня лирическое настроение». И велел прошвабрить палубу пятнадцать раз. Конечно, он шутил: взмокшие и отупевшие, они успели за полтора часа прошвабрить среднюю палубу только восемь раз. По трапам с грохотом возвращалась рота. Валька бессильно опустился на колени, вынул белый, утром выданный платок и потер палубу. Платок был чист. Валька тер палубу платком — двумя руками, изо всех сил, свирепея от непонимания, но платок сохранял непорочную белизну. Камень палубы ехидно блестел. Байки про то, как после приборки пускали по палубам фуражки белым чехлом вниз, оборачивались правдой. И Довгань, как выяснилось, не шутил: оставшиеся семь раз швабрили после поверки.
Чистота была адова.
Мичман часами простаивал перед выстроенной ротой на специально сколоченном для него пьедестальчике в рассуждении чистоты. «Свистишь, мичман», — не выдерживали в задних шеренгах. «Мичман свистит? — изумлялся Безрук. — Смирна!» — и рассуждал еще полтора часа. Говорили, у него — жена и дочь, но каждый день, кроме редкого, в месяц раз, воскресенья, он приходил в роту к подъему и уходил после вечерней поверки.
Чистота распространялась на трапы, где каждый отработал не один наряд, на плац, на каждый метр асфальта во дворах. Наружные стены казарм на высоту человеческого роста по субботам белили известью — точно так же, как выбелена была метровая полоса асфальта под этими стенами. К такой стене не подойдешь, не прислонишься и спичку под нее не бросишь.
В этой госпитальной чистоте матрос-одиночка появиться физически не мог. Отряд был устроен так, что передвигались только строем — строевым шагом, с барабаном, — или бегом. В лавку? буфет? библиотеку? — жди оказии. Набралось восемь, девятый старший — марш, Строевым! А плохо шли — «всем гамузом» на камбуз. Жрать в том камбузе нечего, а работы — провались. Работы, правда, везде было — провались. Нагрузка была беспощадной. В голове мутилось уже от физзарядки. Две приборки в день. Четыре часа строевой, с автоматом, по разделениям!.. Физподготовка. Ее проводил со взводом Волков, только его сорванная глотка могла заставить двигаться вперед. «Лучшая разминка — бег!» Полчаса. Сорок минут бега. Пот струями из-под бескозырок, ноги в грубых башмаках не поднять… «Шире шаг!.. Маленько отдохнем!» «Отдохнем»: ходьба гусиным шагом. «Ниж-же!!» Поясница разламывается, ноги не держат… Стой. По сорок приседаний. Еще сорок! И еще двадцать!.. Ложись! Двадцать раз отжаться от земли. И еще двадцать!.. У кого руки отказывают, плюхается на асфальт и лежит, печально набираясь сил. «Окончить разминку!» На снаряды. Упражнения просты: силовая гимнастика. Гиря. И когда кажется, впору помереть, остается полчаса на полосу препятствий. Это Волков любил. В классах были вынуждены проводить занятия стоя: сидя смена засыпала. Пообедав, строем бежали к бухте. На тяжелых, неповоротливых баркасах Выгребали многопудовыми веслами против мутной январской волны, вытирая урывками пот под горячим воротником бушлата. Хорошо, если даст «добро» старшина Гвоздь минут пять перекурить за ржавым бортом танкера, вчера пришедшего из Атлантики. В столовой любую еду подбирали до скрипа в мисках. Первые два дня есть не умели. Пока вертели головами и делили хлеб, дежурный старшина хлебал ложку щей, ковырял презрительно рыбу и закидывал в себя компот. В три фаза дольше, чем ел, он вытирал губы. Бескозырка на бровях: «Р-рота! Встать, выходи строиться». «Выходи» означало: беги что есть сил. Научились быстро: старшина вытирает губы, а на столах уже ни крошки и миски вынесены прочь. По двадцать раз бегали после ужина по трапам. Ученье было просто: делай как надо. Прогулкой любил заведовать мичман. Черный, плотно сколоченный строй, колонной по двенадцать, при барабанах — четырех, так вколачивал шаг, что эхо испуганно билось в квадрате черного плаца и выметывалось вон в ночное небо. Крепче всего умели делать «Славянку», это было у девятой роты в традиции. «Пусть туманом Атлантика дышит, бьет волною о борт корабля!..» — звонко, с подголосками и усилением заводили придирчиво отобранные мичманом запевалы. Припев рубили и вздымали на два голоса с присвистом. «Не пла-а-а-ачь… и не горюй. Напра-асно слез не лей. Лишь кре-е… лишь крепче! Поцелуй! целуй сильней! когда сойдем мы с кораблей!!» Вечерние поверки лучше всех удавались Довганю… И еще была отработка полученных за день нарядов, и чистка картошки по ночам: по два, по три ящика на нос, и суточные дежурства в посудомойке, когда тысячи мисок валятся в жирном пару в твою раскаленную ванну…