— Что? — не расслышал словно Шура. — А осенью, в шторма, когда из кресла вышвыривает, вахту четыре через четыре — кто нести будет?
— Есть, — сказал Валька. В том, что первого сентября, днем или вечером, в море или у берега, Шура загонит его на эту самую перекладину, сомневаться не приходилось. — А почему из кресла… неужели так качает?
— Бьет.
Утром Вальке дали персональный объект приборки: офицерский коридор. В объект входили трап наверх — в коридор командира — и офицерские гальюн и душ о предбанничком и тамбуром. И душ и гальюн были не просторней телефонной будки: крашеные переборки, кафельная палуба, прибирать особенно нечего. Валька вымыл палубу, протер на кабельных трассах пыль — что еще? Высунул голову в иллюминатор: вода и пирс, на пирсе вахтенный с красно-белой повязкой и автоматом. Свежесть недавнего дождя, запах мокрых досок. «Боцман!» — крикнул в дверь Коля Осокин и исчез. Валя встретил боцмана улыбкой. Боцман на палубу смотреть не стал, а ткнул пальцем в забранный сеткой плафон: «Мыть!», в пятно на переборке: «Мыть!», в многочисленные медяшки пожарной системы, медяшки табличек на дверях, пробок на палубе, оковок на ступенях трапа: «Драить! Драить! Драить!..», пнул рыбину — решетку на палубе душа: «Грязь!», выбросил рыбину вон и выщипнул из латунной решетки шпигата пучок мочала: «Грязь!», ударил ладонью по шпигату: «Дрраить!» В гальюне он воззрился на освещенный солнцем и синевой иллюминатора унитаз и простоял так невыносимо долго. Струйки воды нанесли на фаянс полосу коричневой ржавчины. Глядя на эту ржавчину, боцман выражал губами тягостное непонимание.
— Как же его, товарищ мичман… — не выдержал Валька.
От язвительности голос боцмана поднялся до скрипа:
— У баталеров пер-чат-ки резиновые есть. — И бросил, уже с трапа: — Послезавтра гляну… — залез напоследок рукой под трап, вытащил черный клок и швырнул его с омерзением Вальке под ноги: — Грязь!!
— …Ничего, — озабоченно сказал появившийся Коля. — Хуже бывает. Это Свиридов перед ДМБ запустил.
Душ, гальюн и коридор Валька драил весь обеденный перерыв, когда все два часа спали, и после ужина, и после вечернего чая, и, спросясь у дежурного, после отбоя, и утром, и в следующий обеденный перерыв.
…Перчаточки! будут вам перчаточки, резиновые, в учебном отряде грязь развозить, разжирел! из кресла выбрасывает!.. в слепую и яростную злость вплеталась черт знает когда услышанная, дурная, ресторанная песенка: «…Драит палубу и свято верит, что где-то ждут его пятьсот америк, ну не пятьсот, так пять — по крайней ме-ре! и все на свете ост-ро-ва!..» — будут вам острова! Единственное, чего он слегка опасался, — что над такой рьяностью могут посмеяться, но никто не обращал на него внимания. Работает матрос. Только Коля принес ему кислоты, Блондин — зеленой полировочной пасты, Шурка — жесткого шинельного сукна, а усатый «боцманенок» Леха — мыла и новейшую злую щетку. Иван пришел с масленкой и объяснил, что хорошо промытый линолеум надо периодически растирать маслом, тогда он помягшеет и заблестит. Через сутки коридор сиял, унитаз лоснился, на шпигаты и кафель больно было смотреть. Только с рыбинами, промокшими насквозь, дери ты их ножом, стругай рубанком, — ничего не выходило: грязь и грязь. Хоть новые делай!
— Ну и сделай, — сказал равнодушно Шурка. — Делов.
Старпом дал «добро», и Валька пошел по заводу. Гопников таких в синих робах здесь было полно. В столярном цехе Валька потолковал с мужиками и отфуговал в нужный размер брусочки нежной, пахучей сосны. Снял фаски, прошелся шкуркой и догадался — чтоб не разводить ржавчину — посадить все на латунные шурупы. Утром боцман глянул мельком и отвернулся.
— Как, товарищ мичман? — спросил, посмеиваясь, Шура.
— Можно, — недовольно буркнул боцман. — Будет матрос.
…И все теперь Вальке было — фью!
По его просьбе вахта будила его в пять, и час до подъема он учил станцию. Бежал со всеми по холодку на зарядку, делал приборку. На проворачивании гонял станцию на всех режимах, лазал в неостывших еще блоках, прослеживая и догадываясь, как в сплетениях олова, меди и стали меняется и прыгает импульс. В обед и после ужина учил устройство корабля. Час перед вечерним чаем уродовался на перекладине и с гирей, стирал. После поверки, повыв — чтоб не тянуло сразу в сон — под ледяным душем, прыгал в койку и час до отбоя читал.
Остальное время съедала работа.
Трудно представить, сидя на берегу, сколько ухода и заботы требует эта железная, теплая, напичканная механизмами коробка, — и требует с годами все больше. А лет «полста третьему» было немало. Изучение корабля начиналось с дат его спуска на воду, первого подъема флага, с имен командиров, с его жизненного пути — морей и заливов, заданий, спасенных судов. Нынешний командир корабля был по счету седьмым; Шурка — девятым командиром боевого поста. На обороте крышки усилителя черным лаком были выписаны фамилии всех предыдущих старшин и матросов-гидроакустиков. Двух из них Валька нашел в огромной, пудовой корабельной книге почета. Старшины давних лет смотрели сумрачно и строго — как легендарный Валя Коробко. Каждый год приказом командира сюда заносили одного-двух моряков. Семь лет назад в книге появился, еще моложавый, боцман — мичман Леонид Юрьевич Раевский. Самой новой была фотография командира отделения трюмных старшины первой статьи Ивана Доронина. Корабль уйдет в огонь переплавки — книга ляжет на вечное храпение в архив. Крышку усилителя, сказал Шура, возьмет на память последний акустик. Такие, неофициальные списки имелись на всех боевых постах.