Милашкин, разминая и покатывая в коричневых пальцах папиросу, слушал, поглядывал на Захара, на Вальку, на Шуру. Шура быстро писал цифры в вахтенном журнале, пальцы Шуры подрагивали: неэкономно, эмоционально работал Захар. Валька кусал красные от прилива крови губы.
Захара затрясло, когда два катера пошли от него справа, а третий слева, и в этот же момент справа, над самым вибратором, торопливыми взрывами заработали винты катера, с которым пришел Милашкин, и весь закрученный в карусель гром и вой размазывался бьющим по вискам эхом от близких — триста метров! — скал… выворачивая вибратор, бешеным усилием держа в висках все четыре катера, Захар со звериным упорством докладывал пеленги — пока катера не заглушили моторы…
— Отбой.
«Атака» длилась три с половиной минуты.
С Захара и Вальки тек пот.
— Взято. А торпеды — взял бы? — коротко, в упор заскрипел Милашкин. Захар с Валькой задумались, проигрывая и разматывая метель от винтов и громового эха заново, и, угадав, разместив в ней попискивание и подвывание торпед, кивнули.
— Брехня! — сказал Милашкин и бросил папиросу в зубы. — В этой каменной бутылке?.. Брехня. — И полез наверх. — Брехня… — просвербили в тамбуре колесики его навек простуженной глотки, и, еще дальше и неразличимей: — Акустики…
К вечернему чаю Шура принес им доподлинные слова Милашкина, сказанные старпому: «Смешные пацаны». На что Луговской ответил: «Вполне».
…Задание исчерпывалось, и они возвращались, с нетерпением высматривая вход в бухту, где дадут на спокойной воде выспаться, где письма, баня, кино… и если пошлют работать на берег, то можно полежать на траве.
За два с лишним месяца — от иссушающей беготни, ледяного душа, от спанья на набитом пробковой крошкой матрасе, от грубого харча и работы на морском ветру — Валька подсох, стал весел и проворен. И спокоен — как бык на лугу.
Неслось все… пока не пришла эта черная телеграмма.
Теперь он вернулся.
— Добро войти? Товарищ командир, старшина первой статьи!..
— Садись. Как, Шура, дальше жить будем? Осень.
— Осень.
— Вакансия свободна. Старшины команды РТС.
— За этим вызывали?
— Ну и черт с тобой!.. «Сто четвертый» уходит. В Сорочью губу. Приказали отдать им одного из наших акустиков.
— То есть как это? Товарищ командир!
— Кто.
— …Не могу. Не знаю.
— Харсеев?
— Захара отдавать нельзя. Будет очень хороший акустик.
— Тогда — Новиков?
— Валька?.. Валька — акустик от бога.
— Бога ты мне не впутывай. Кто!
— Не знаю.
— Ты, Дунай, взрослый парень, а ведешь себя… Кто уйдет на «четверку»?
— …Харсеев.
Захар не успел даже толком проститься. Долго сидел на рундуках, беспомощно глядя в палубу. А потом засуетился, затолкал барахло как попало в мешок, свернул койку — и прыгнул с борта на борт.
«Сто четвертый» как назло завозился с якорь-цепью, а Захар, по привычке выбежавший в баковую группу и никому не известный там, не нужный, стоял без жилета под крылом мостика, жался на северном ветру и смотрел, смотрел из-под большого берета, который так и не собрался перешить ему Иван.
Необыкновенно остро вдруг замечалось, что авральная группа на «четверке» нерасторопна, и боцман там — молод, и выкрашен «четвертый»… чужой корабль.
«Четвертый» отошел настолько, что людей уже было не разглядеть, начал поворачивать к выходу из бухты. Валька вытер кулаком нос и пошел было на закоченевших ногах с полубака, как вдруг, нечаянно подняв голову, увидел, что на мостике стоит и смотрит, согнувшись, в оптику пеленгатора на уходящий «сто четвертый» Шурка Дунай.
До лодки было двадцать восемь кабельтовых.
Валька держал ее давно, она шла на него, под электромоторами, потом отвернула и теперь двигалась справа налево, то поднимая, то сбрасывая тон. Колебания в тоне могла дать зыбь, но, скорее всего, лодка маневрировала, выходя в атаку.
Изредка Валька бросал вибратор влево — пощупать, где корабль-цель. Парень на цели тоже взял лодку, и его командир начал играть.