Господи! Опять кто-то пришел!»
Тонкие звенящие страницы с водяными знаками, разноцветье фломастеров и разбросанность дат…
— Прочитали?
— Прочитали, — тяжело и мрачно ответил Кроха.
— Погоди… — сказал, дочитывая, Иван.
— Вот что, Шурка, — сказал Кроха. — Ты ее найди. Ты ее найди, — а найдешь…
— И чего ты, Кроха, сегодня такой злой? — недовольно сказал Иван.
— Лебедка заедает, — отозвался Кроха тем тоном, каким обычно отвечают: зубы болят. Хмыкнул: — «Водолазик…»!
Замолчали, и снова в полутемном и тесном, поблескивающем приборами отсеке стало слышно, как тычутся в борт слепые волны. За тонким листом обшивки, который десятилетиями вылизывали, храня от ржавчины, маялось осеннее темное море…
— Волна поднимается, — сказал Шурка.
— Завтра стреляем? — спросил Кроха. Спросил просто так, зная, что завтра с рассветом — на стрельбы.
— Стреляем…
— Хорошая девчонка, — сказал Иван. Подумал. — Маленькая еще.
— Это — не маленькая, — убеждающе сказал Кроха. — Это — будь спокоен!..
— Маленькая! — рассердился Иван…
— Ты-то, Шурка, что думаешь?
— Вечерняя поверка сейчас будет, вот что я думаю.
— Что? — не понял Кроха.
— Я думаю, — спокойно повторил Шурка, — что сейчас будет вечерняя поверка и Вовик Блондин сыграет нам «Малый сбор». — Протянул руку: — Давай сюда.
— Погоди ты, — сказал Иван, отодвигаясь с письмом.
— Давай, говорю, сюда! («Надо другую искать…»)
Раскатились по отсекам тройные звонки, и Блондин сказал в динамиках: «Малый сбор! Построиться на юте!» Тонкие звенящие страницы с водяными знаками с непривычки рвутся туго. С треском распалось разноцветье фломастеров, закружилось, спорхнуло в урну — фанерный, крашенный в цвет палубы ящик. За железной дверью с грохотом и рыком («Живей-живей!») возносились по трапу в верхний коридор матросы.
— …Ты что?! — опешил Иван.
— Ты чего это его порвал?
— Не слыхали? — ощерился Шурка. — Малый сбор!
— …Фу! черт его дери, у меня бескозырка в кубрике!..
Бордовый фломастер. От 11 августа.
«Представляешь, никак не дописать письмо — совершенно некогда. Я уезжаю в Крым, вот! Жалко, папа уже в Ялте. Билетов на самолет совершенно не достать. Буду загорать, загорю вся совершенно, буду загорать и купаться в (синий фломастер) самом-самом-самом синем море. (Бордовый фломастер.) А ты пиши, не будь злюкой. Не то я всерьез обижусь. (Красный фломастер.) Счастливо, водолазик! Татьяна».
…Добежали, дробно гремя башмаками по шкафуту, по рельсовым дорожкам, — последние, втиснулись, тяжело дыша, в строй.
— Р-равняйсь. Смирна! р-равнение на середину! товарищ старший лейтенант, личный состав…
Осенние сумерки, маетная черная вода. Желтые фонари на шкафутах, под мостиком. Белые огни на мачтах. Два строя в сизых робах, белых бескозырках вдоль бортов, синие воротники, шевеление черных ленточек.
— Вольно. Нетчиков нет?
— Нет.
— Нет.
— Нет, — откликнулись в полутьме старшины.
— И ладно, — сказал Луговской и вынул четвертушку плотной глянцевой бумаги, прочерченную точным, мелким штурманским почерком. Левая вьюшка плохо зачехлена, минерам и дежурному — втык. Моторист молодой в грязной робе вылез, снова будет божиться, стервец, что от дизеля… С десятилетиями воспитанной выучкой замер в строю — в заношенном отутюженном кителе — Раевский. Сердит. Не будет нынче шахмат. Стоят в первой шеренге флегматично старшины: Дымов, Дунай, Доронин; размышляют неясно… о чем?
— План на завтра…
«Опять стрелять. Торпеды ночью грузить — лебедка заедает. Весь левый фрикцион перебирать… а красивая, верно, девка!..»
«Сейчас мичман в машину пойдет, а у меня там роба сохнет… да и хрен с ней. Успею. Надо Крохе людей дать, — а то не управится. И электрикам сказать… зря Шурка письмо порвал. Я бы еще почитал».
«Последнюю, сладкую сигарету… хорошие сигареты «Памир», всю тоску вышибают… душ — и сыпь в койку до четырех утра, хорошие сны смотреть…»
Что письмо, Шура?
«Ужас как грустно. Надо другую искать, — понимаешь?»
Я понимаю. Я знаю, о чем он. Он уверен, он хочет найти ту, от которой ждал двух строк Андрей… дождался ли?.. или еще придут?