Он уверен, что найдет ее.
«Найду».
…А ты знаешь, говорит мне вдруг Шурка, какой у Андрюшки последний был стих? Последний — им не записанный. Мы стояли на рострах и смотрели, как швартовался «Алтай», это было тогда, накануне торпеды. Пахло осенью, солнцем, и он вдруг сказал, что в последнюю ночь на отсидке не спал: вспоминал, как в минувшую осень лежал с переломом руки, вспоминал желтый госпиталь в Базе, ты знаешь: времен императора Павла, желтый с белым, под старыми кленами, госпитальный городок; вспоминал, и случайно сложился стих. Пока «Алтай» швартовался, Андрей рассказал мне его три раза. Три раза. От начала до конца.
«…Какого нам просить спасенья? доколе рыскать и искать? — октябрь. Солнце. Воскресенье. Безделье! счастье — и тоска… чему же нам еще молиться, когда светлы мы, и одни, когда казармы и больницы пленительны в такие дни… жизнь хороша — невыносимо. И, обжигая синевой, была изыскана, спесива — и непростительно красива улыбка осени больной».
— …План на завтра, товарищи моряки, следующий. В три ноль-ноль — погрузка торпед. Готовность главных машин — к четырем тридцати. По готовности — выход…
Если лететь к бухте Веселой на вертолете, то под пузатым его колесом долго будет тянуться пустая, нетронутая земля, перелески, пустые озера, камень и черный лес, и, когда надоест это кружево, вдруг — промелькнет на воде горстка мачт.
Беспредельное, в оспинах пены, холодное море.
— …Работаем в полигоне, задачи те же. Все. Старшинам сделать объявления.
— Объявлений нет.
— Объявлений нет.
— Объявлений нет.
ОСЕНЬ
Повесть четвертая
— Осень, — сказал вдруг за ужином Валька Новиков и замолчал — умело: в кубрике притихли, прислушались.
— Осень, — сказал он, — такая пора, когда Шура Дунай заводит себе вилку.
Шура посмотрел на него и не сказал ничего.
За навигацию Валька похудел, стал легок и насмешлив. Он отпустил светлые усики, завел безупречный пробор и с достоинством и небрежением носил узкий, латунного блеска галун старшего матроса. Вместе с ним в эту осень старморами стали Сеня и Доктор, и настал теперь их черед обожать тот старый, как флот, анекдот, в котором старший матрос, уличенный в неотдании чести, говорит доверительно: «Товарищ адмирал. Если мы с вами ссориться начнем — что матросы подумают?»
Осень надвинулась, — неся, как всегда, перемены, тревогу и встрепку. Засвежило сразу и крепко, ветер и стук волны хозяйничали в бухте; корабли больше не были главными здесь, мотали мачтами вразвалку. И люди в бушлатах и рвущихся с плеч плащах проходили по мокрому камню спеша, воротя прочь лицо от ветра.
Сумерки, сумерки… октябрь.
В эту осень особенно часто и жестко штормило; в эту осень пора было идти в док; зачитали на мокрых палубах приказ о призыве и увольнении в запас; пришла старпому радиограмма, что родилась дочь; в эту осень ушел с «полста третьего» боцман.
Шура стал главстаршиной.
И обзавелся вилкой.
— Вахта!
— Есть вахта… Вахтенный по плавпирсу матрос Мирошниченко.
— Раевский, командир торпедолова, на борту?
— Должен быть. С кинофильма с казармы пришли, и он пришел.
— Ну-ка, подыми кого на «восемьдесят пятом».
— …Товарищ мичман. Товарищ мичман!
— Но?
— Там до вас кап-три, командир «полста третьего».
— Кто?.. Который час?
— Ноль часов двадцать одна.
— Проси!
— …Здесь, товарищ капитан третьего ранга, вниз…
— Осторожно, командир. Больно трапик крутой.
— Здорово, командир.
— Здорово. Командир.
— Побеспокоил вот.
— Садись.
— Каютка у тебя… У меня платяной шкаф больше.
— Не ка-ют-ка. Салон!
— Ну, тебе виднее.
— Дождевик бы снял.
— Негде.
— Эге. С чем пришел, командир?
— С аргументом. Как?
— Не употребляю.
— Я тоже.
— Где-то тут у меня яблочки были…
— …Ху!
— Ничего… Как там у тебя?
— Без боцмана — сам понимаешь: без боцмана.