Трое суток они ходили в конвоях, бомбили, стреляли. День приподнимался над грядами грязных волн — и падал опять; гильзы прыгали вперегонки по палубе, выплевывая удушливый дым. Осень, сорвавшаяся с цепи, гуляла меж темных валов, валяя корабли как ваньку. В грозных сумерках третьего дня соскользнул с ближайшей волны серый катер с торчащими пушками, под флагом комбрига. Несколько человек ловко прыгнули с борта на борт, и катер пропал за дождем. Флаг комбрига взлетел и забился на стеньге.
Комбриг был молод.
Выходя в море — в канадке, лихо замятой старой кепке, ладных русских сапожках, невысокий, поджарый, — он казался мальчишкой. Ничего не оставалось в нем от холодного, в щегольской фуражке, чуть надменного красавца капитана первого ранга… Он любил море, и в море, если не случалось неприятностей, был всегда весел, без пяти минут адмирал.
— …Штормуешь, командир? — весело спросил он Назарова, приняв доклад. — Погодка! — И, не делая перехода: — Оперативное время ноль минут. Кто у тебя, — закричал он сквозь грохот тревоги, — командир аварийной партии?
— Мичман Раевский.
Комбриг глянул быстро (ох, не надо было брать Раевского!) и засмеялся в наступившей, гудящей ветром тишине: «Убит».
— Старшина первой статьи Доронин.
— Трюмный? Ваня? Убит!
— Старший матрос Осокин.
— Можно, — сказал комбриг.
— Оперативное время ноль две минуты.
— Пробоина в первом кубрике! пожар в баталерке!.. — истошно завопила трансляция.
И началось.
…Иван и боцман медленно спустились по трапу, прошли, держась за переборки, узким коридором в кормовой кубрик. Расклинили тяжелую водонепроницаемую дверь и мрачно плюхнулись на койки друг против друга. От обиды — курчавый, громоздкий — Иван сморщил лоб и собрал в пятачок толстые губы. А напротив него, потерянный, свесив не достающие до палубы короткие ноги, сидел грустный-грустный, выстриженный, как мальчик, боцман — с зеленой лямочкой противогаза через грудь. Иван насупленно глянул на боцмана раз, другой и неожиданно и глупо фыркнул.
— Что? — спросил непонимающе боцман.
Глядя на его сердитую и по-детски обиженную, три дня не бритую морду, Иван не удержался и, только слабо махнув рукой, закатился в полный голос.
— Дурак, — обиженно сказал боцман. — У, дурак. — И, отвернувшись, начал сердито моститься на койке, лицом к переборке. Увидев эту широченную, разобиженную спину и сиротски поджатые ноги, Иван зашелся смехом.
Когда Иван начинал так смеяться, Кроха говорил: «С этим точно родимчик будет». Завалившись бессильно на койку, он всхлипывал в изнеможении; но стоило ему приподняться и увидеть спину обиженного боцмана — хохот валил его вновь.
Понемногу спина боцмана начала подрагивать, подпрыгивать, и вот он весь («Бу-бу-бу…») затрясся от неудержимого смеха. Сел и, утирая глаза, сказал Ивану:
— Дурак.
И они залились вдвоем, несостоявшиеся командиры аварийной партии, которая, судя по грохоту, тушила четвертый «пожар».
Залязгала дверь, и в кубрик недовольно влез Женька.
— Смеются, — сказал он, загнав рукоятки запоров. — Смешно. Э!.. — и полез на верхнюю койку, лег брюхом вниз.
К оперативному времени «ноль сорок» кормовой кубрик обозвали «кладбищем». Треть экипажа валялась по койкам — сплошь старшины, командиры постов, опытные матросы. Пришли, как незадачливые близнецы, боцманята, в мокрых резиновых химкомплектах, Лешка и Карл. По их резиновым костюмам поняли, что наверху уже свирепствует (условно) радиация.
Учение развертывалось всерьез.
Море тяжело и с одышкой металось. Корабль дрожал и проваливался. Корабль оставался на молодых, которые грузно пробегали над головой с бревнами и раздвижными упорами. Комбригу было мало интересно, каков экипаж сейчас, на позднюю отметку осени. Ему хотелось знать, с кем останется Назаров завтра. От дрожи бортов, от собственной ненужности и бездеятельности в кубрике было грустно. Совсем никуда был кубрик.
Волна шарахнула с пушечным гулом, полетели с крюков противогазы, кто-то брякнулся с койки. Распахнулась дверца рундучка, и на палубу, словно выстреленные из торпедного аппарата, разноцветно вылетели учебники, наставления.
— Ваня, — ласково сказал оживившийся боцман и достал гребешок. — Выбери-ка мне устав, Корабельный…
— Есть, — согласился Иван.
В несколько минут стараниями Ивана («А ну!..») были заправлены койки, книжки уложены и прихвачены шкертом, «покойники» приведены к единой форме одежды, и всех поголовно заставил Иван причесаться.
Для пущего порядка надо бы раскинуть два стола и расставить банки, но сейчас и столы и банки улетели бы… Ладно, решил Иван и загнал всех в угол; уселись на нижние койки, колени уперев в колени.