— Ничего, мы тоже с тобой свое взяли. А что беду мыкали, так об этом он и песня: «Вбоги дивки замуж идуть с черными бровамы, а богаты сидят дома с киньми да волами». Так?
— Так, так, — грустно покачала головой Дуня.
За столом вконец успокоенная, повеселевшая Марийка все же рассказала о том, что случилось на берегу. Артем захохотал, а тетка Дуня распалилась неподдельным гневом:
— Это все Микола-цыганча подбивает хлопчиков на всяку пакость. Он, он, Микола-цыганенок!
— Такое страшное! — Марийка описывает руками большой круг. — И глаза горят, и рот горит щербатый!
— От проклятый цыганча! — снова костит Миколу тетка Дуня.
— Так то ж они пустые гарбузы понадевали на головы. И свечку вставили! Оно и горит, как рожа у черта! — В противоположность жене Артем заходится от смеха, он в восторге от выдумки Марийкиного одногодка Миколы-цыганенка, первого заводилы среди сельской ребятни. Больше некому: сегодняшнее пугание девчонок — это в стиле его забав. Впрочем, если бы и не Микола, все равно появились бы черти на реке, без этого Иван Купала — не праздник. — Ты лучше скажи, куда твой венок поплыл? Тоже небось мастерила себе венок?
Марийка зыркнула из-под прихмуренных бровок на тетю Дуню. Та, посмеиваясь, кивнула ей: мол, говори.
— Да… Не успела поглядеть, черти налетели.
Дядька Артем опять взрывается смехом, потом у него самого в глазах запрыгали чертики, и он обещающе говорит Марийке:
— Есть жених.
Марийка уже чует какой-то подвох, тетка Дуня ревниво спрашивает:
— Кто это?
— Франько.
— Какой Франько?
— Да дурный, какой же. Франько-дурный.
— А, провалился б ты со своим Франьком! — возмущению тетки Дуни нет предела. — Такое ребенку сказать!
Марийка затихла, сжала губки, чтобы не увидали, как дрожат, — все, чего она натерпелась за день, должно было завершиться еще и этой, разящей в самое сердце шуткой.
Франько Заколюжный — посмешище на все Сыровцы. В первую империалистическую он сдался в германский плен, и в этом была, наверное, своя закономерность. В селе помнят, каким он уходил в солдаты — плюгавенький, кажется, с детства облысевший, все шмыгает носиком, сюсюкает — что, и не разберешь: сю, сю, сю, сю, как суслик. Надел шинель — рукава по колено, винтовку повесил — до земли. Ну, в первом же бою и бросил ее, тяжела была, поднял выбившиеся из шинельного сукна маленькие грязные руки…
В село вернулся такой же. Надел вместо шинели кожушок-маломерок, а он все равно до щиколоток, и по сей день бегает в нем, уши затрепанной шапчонки болтаются — будто пугало убежало с огорода. Опять — сю, сю, сю, сю. Гляди ж ты, еще и хвастуном стал на все Сыровцы, даже позор свой, плен, ставит себе в счастливый оборот судьбы, все-то нахваливает неметчину. Хвастал, что и балакать по-немецки умеет, да мало кто верил, а кто верил — говорил: чем похвалишься — тем и подавишься.
Вернулся в село — начал свататься. К одной ткнется — гарбуз в руки, ко второй — тот же гарбуз, только покрупнее, и не удержишь, к третьей — та же история. Так и живет бобылем, а бобыль на селе не человек. Идет с мужиками в своем кожушке, забежит вперед, чтобы могли его видеть и слышать, семенит задом наперед, а Микола-цыганенок подставит ему ножку, он и растянется посреди улицы… Стал Франько-дурный вечным женихом в Сыровцах, — им-то и принято пугать невест.
Тетка Дуня встала, начала убирать со стола. Поняв, что пересолил, Артем подвинулся к Марийке, начал гладить ей волосы большой шершавой ладонью. Марийка молчала. А в окно все так же лился лунный свет и проникала притишенная расстоянием, повитая заливистыми подголосками девичья песня.
Подошла тетя Дуня.
— Пойдем, доню, спать. Ложись в хате, Ульяну не дождешься, на хлеву страшно одной…
И уже Марийка устроилась на лежанке возле печи, отдыхали, сладко гудя, ноги, обволакивала дрема, а тетя Дуня не уходила, и Марийка могла различить ее строгие, темные, остановившиеся в одной точке глаза.
— Спи, доню моя, спи. Э-э, на веку, как на долгой ниве.
3
Завтра воскресенье — гайда в лес, за грибами!
Первый грибник в Сыровцах — дядька Конон.
— Возьмите и меня в лес, — просит Марийка под науськивающими взглядами его дочерей — сами они и словечко замолвить боятся, дядька Конон в хате — гроза, власть, жинка и та при нем тише воды, ниже травы: как что не по нем — берегись божьего суда.
Но Марийка знает про слабость соседского столпа. Она — городская, а дядьку Конона медом не корми — дай показать, что и он не лыком шит. Прежде чем попроситься за грибами, Марийка должна была выдержать его часовую беседу: «Вот я у кума был в Киеве…» Наперед знала Марийка, что у кума, церковного дьякона, в городе свой дом и личное пианино, но слушала, что поделаешь. Дядька Конон никогда и никого не брал с собою в лес, кроме дочерей да постоянного своего спутника Трофима, дюжего, молчаливого, как могила, мужика, лешего по обличью. И никто никогда не видел, как этот гурт покидал село, зато все видели, как возвращался уже в знойную полуденную пору с полными тяжелыми кошелями, застланными сверху привялыми листьями папоротника, сквозь которые все же проглядывала желто-коричневая — кругляками — таинственная тьма; а у девчонок еще и полны пазухи лесных груш — гниличек… Марийка смирила гордыню, попросилась за грибами. И дядька Конон снизошел к терпеливой собеседнице, дал согласие.