— Всеволод Михайлович! — сказала директриса в наступившей неловкой тишине. — Мы видим на вашей груди высокие правительственные награды. Расскажите, за что вы удостоены их, — она очень выпукло, картинно произнесла это слово — «удостоены».
— Я и сам не знаю, за что… — проговорил Меркулов. Он увидел, как у директрисы оскорбленно переломились брови и мелко задрожал подбородок от сдерживаемой досады.
Она несколько раз твердо хлопнула ладонями, и это была команда к общим аплодисментам, вернее, к тому, чтобы кончать поскорее эту канитель.
— А вот скажите-ка, ребята, — вдруг незапланированно снова начал разговор Меркулов. — Есть у вас военруки?
Пионеры вопросительно смотрели на Меркулова. «Какие военруки?» — прошел по рядам тихий говор. Молодые учительницы с надеждой глядели на директрису, та твердо молчала.
— Нет военруков, значит? — обернулся он к учителям. — А зря. Пострелять бы ребятам из мелкокалиберных винтовок, гранаты побросать. Это, знаете, увлекательно и полезно…
— Да, да, мы учтем, — прервала его директриса, строго глянула на ребят: — Кто отдает рапорт?
Тут же спасительно вышла из рядов пряменькая, аккуратная девочка, галстук трогательно обвивал тонкую шейку, вскинула руку и звонким голосом, должно быть не раз отрепетировано, доложила Меркулову о систематическом росте отличных оценок в дружине, о количестве цветов и кустарников, высаженных у школы, и наметках на приближающуюся весну, и, конечно, о килограммах и тоннах собранной макулатуры и металлолома…
«Я ухожу в сторону, я не об этом думаю сейчас, — остановил себя Меркулов. — Но о чем же? Ах, да… Этот восторг, с которым Николай слушал меня. Он совершенно забыл о себе, о пропахшей эфиром, кровью, гнойными бинтами госпитальной палате, в которой довелось ему встретить День Победы. Он слушал меня. А меня даже не царапнуло на войне. Но время почему-то уравняло нас, мы оба остались живы, и нет уже разницы в том, что сделал я и что сделал он. Или это все от легкой души Николая?»
Два далеких выстрела донеслись откуда-то из-за Амбы и еще два немного погодя.
— По озерам кто-то бродит, — определил Николай. — Нынче день нерабочий, это хорошо все же — День Победы нерабочим днем сделали, охотники нынче должны быть… Или на Камышовом палят… Михалыч, не спишь?
— Нет, нет, — открыл глаза Меркулов. «…Нет, нет, мера значимости должна быть, она должна быть во мне самом, в моей совести, во всех нас, иначе все уйдет в траву, в траву…» — Так, что-то нашло такое, а что — и не скажешь…
Николай улыбнулся простодушно:
— Бывает… На меня другой раз тоже накатывает. Другой раз ночью будто сплю и не сплю, и вдруг вот они — Ванька Сиволобов, Мишка Карташов, Семка Поперечный, Шурка Валетова, санинструкторша была боевая, кудрявая такая, все пилотка у нее с головы слетала от кудрей-то… Кого на Дону, кого под Запорожьем, кого уже за Дунаем позакопали… Как вспомнишь, как увидишь их ночью-то живьем, так и накатывает… Вот какое дело, Михалыч.
— Тебе-то, Николай, в чем виниться? С тобой война в бирюльки не играла… — сказал Меркулов, почему-то не удивившись тому, что Николай в эту минуту думал примерно о том же, о чем думал он сам, только Николай думал объемнее и, главное, проще, а потому и логичнее, вернее.
— Да ведь оно и так и не так. Хоть и не совсем цел, но жив остался… А они там лежат, в землице. Тыщи… — Это слово прошелестело с какой-то безнадежной необратимостью. И Николай снова повторил: — Тыщи… Мы тут другой раз в обиде, как в дерьме, изваляемся, то нам не так, другое не так, шумим, топчемся, всяк свой пуп выставляет. А ведь как подумаешь: живы остались, так и живи по-людски, память о погибших не срами… Их там тыщи, в землице-то, другой раз и накатит, будто тот же Мишка Карташов глядит живой, такой, как был, каким мы его на Дону закопали… Ну, ладно, давай, Михалыч, собираться, — неожиданно закончил он со своей обычной легкостью, стал завинчивать термос, сворачивать и складывать в рюкзак остатки еды.