Николай и Меркулов проводили ее взглядом.
Те, что были у газика, подошли к берегу, стояли молча, хмуро глядели, очевидно не зная, как им себя вести в эту минуту.
— Ты бы хоть бил-то насмерть, чтобы не мучилась, — сказал Николай, и Меркулов не узнал его голоса.
— Помоги мне, — снова донесся глухой голос.
— Давай ружье, — сказал Николай.
Человек шевельнулся — с рукава потекла гнилая вода, — толчками, неловко подвинул ружье стволами вперед. Николай ухватился за них, стал медленно подтягивать намокшее тяжелое тело, пока тот не лег на твердый плывун, трудно дыша, облизывая сухие, то ли от водки, то ли от нервного напряжения, губы. Глаза его бессмысленно глядели на руки в грязных подтеках. Отдышавшись немного, он неуклюже втащился на плывун, медленно встал на четвереньки, неуверенно выпрямился, стоял грузно, по-медвежьи, стряхивая с руки тинную слизь.
— Кто вы такой? — спросил Меркулов, с гадливостью глядя на него.
Тот угрюмо повел в его сторону ничего не выражающими глазами, молчал.
— Я его знаю, Михалыч, лебедушку убил, стерва…
— Давай, я теперь сам, — мужчина потянулся к своему ружью.
— Я тебе дам… прикладом по пустому котелку.
— Гляди не промахнись.
— Не промахнусь, теперь уж не промахнусь, стерва, лебедушку убил.
— А кто их знает, твоих лебедушек, думал, гуси!..
— Гуси… Все ты знаешь, стерва. Давай топай на берег, там разберемся, — устало проговорил Николай, переломил ружье — из стволов вылились две струйки, — вынул пустые, намокшие гильзы, швырнул их.
— Ты брось самоуправством заниматься, ответишь за это. Счеты сводишь? Отдай ружье…
— У нас с тобой давно счеты кончились. Топай давай.
— Ну-ну, гляди не промахнись. — Угрожающая многозначительность была в этих словах.
— Что вы мелете! — не вытерпел Меркулов. — Вы браконьер и ответите за это…
Человек недобро глянул, в мутных глазах уже осмысленно мелькнула потаенная усмешка. Но он ничего не сказал Меркулову, осторожно ступая, пошел к берегу.
Там стояли те четверо, из газика, сиротливо видневшегося невдалеке, и среди всех выделялся один. Меркулов сразу признал в нем главного. Он был совершенно трезв, прямо стоял, заложив руки за спину, поджидая, хмуро глядя перед собой. Видно было, что он сразу узнал Николая, подошел к нему, поздоровался, подал руку Меркулову, назвал свою фамилию, но Меркулов не разобрал ее.
— Анатолий Иванович, ей-богу, думал, гуси… — двинулся было к нему с дурной заискивающей улыбкой на одутловатом лице, мокрый по-лешачьи мужчина; его колотила теперь дрожь, которую он старался скрыть.
— Идите к машине, Кусков, приведите себя в порядок, — прервал его отсекающий голос. — Вы пьяны.
— Все же пили, Анатолий Иванович…
— Все пили да пьяными не стали. Вам лечиться надо, Кусков. Идите.
Тот понуро побрел к газику.
«Вот ты кто! — Меркулов смотрел в спину удалявшегося человека, а перед глазами его плыла ночь, и влажный ветер тягуче гудел, и женщина бежала, прижимая к груди теплый живой сверток… — Вот ты кто!..» — тонко заныло у него под ложечкой.
— Свяжешься с дураком — сам дураком станешь… Как ты живешь, Николай, солдат дорогой?
— Как живу?.. Так и живу, — виновато, убито проговорил Николай, будто он доставил всем такую неприятность. — Акт надо бы составить, Анатолий Иванович.
— Акт составь и ружье у него конфискуй. А мы с ним еще на бюро райкома поговорим… Выпил на копейку, а опьянел на рубль. Пару разбил, подлец, второй-то улетел, куда он теперь?
— Истоскуется, умрет где-нибудь, — незащищенно сказал Николай. — Я эту пару с осени ждал, летось угнездились.
— А я слышал, когда лебедь гибнет, другой тут же падает на землю, разбивается, — сказал один из группы, молодой, видно шофер.
— Это в книгах пишут, в жизни-то оно посложнее, в жизни так красиво не выходит, дольше мука идет, — сказал Николай все так же убито; на мальчишеском лице его, посиневшем, осунувшемся, обозначились мелкие морщинки.
Они подплывали по протоке, пылавшей солнцем, и уже видели — там, наверху, облокотись на березовые перекладинки забора, поджидали их Груня с Маринкой. Груня спокойно стояла, краснел платок, наброшенный на плечи, а Маринка пританцовывала, махала ручонкой; светло, вольно было на угоре, снежок, наметенный за ночь, совсем сошел, бело и желто стекала по склону прошлогодняя трава.