И вот с самой весны начинает тетка Дуня считать дни до летних школьных каникул — тогда сестра Зина, живущая с мужем в Киеве, привезет дочь — ее «панночку», Марийку. На все лето Марийка — первая помощница тетке Дуне, и, стало быть, сочетается полезное с приятным: тут тебе и отдых при свежем воздухе и парном молоке, тут тебе и познание основ домоводства, да не по книжке, не по наивным, беспечно удаленным от жизни урокам труда, а по истинной крестьянской практике.
Марийка проснулась от сполошного крика петуха и квохтанья кур, тут же отозвавшихся на этот призывный клич. Ульяны, с которой она спала здесь, на горище хлева, — в летнюю пору спать в хате душно и нет лучше постели, чем свежее сенцо, заготовленное для Кары под крышей хлева, — уже не было рядом, только простыня и отброшенное рядно еще хранили тепло ее тела. Кары тоже не было слышно — значит, тетя Дуня уже подоила ее и выгнала в стадо. Да, да, крик пастуха — «эгей, эгей!» вместе с мычаньем коров доносился уже издали, и с этими звуками Марийка ощутила раннее сельское утро с его чистыми отголосками — серебряным позваниванием подойников, скрипом колодезного барабана, тоненьким голосом тетки Ганны, соседки, сзывающей кур: «Тю, тю, тю, тю… тютеньки, тютеньки…» Марийка с минуту еще лежала, процеживая сквозь дрему эти утренние звуки села и наблюдая, как в плоском, ослепительном слое срезанного окошком солнца роится сенная пыльца. Она лежала и радовалась тому, что впереди у нее большой-большой день, и уже теперь отдавалась ему со счастливой естественностью детства.
В несколько ловких движений она оказалась у дверцы, перекинула ноги, нащупала перекладинку лестницы, спустилась вниз, земля, выбитая копытами Кары, была свежа и влажна с ночи, но солнце, купающееся в утренней дымке и поднятой коровами пыли, предвещало ясный и жаркий день. Радостное утреннее чувство по-прежнему владело ею, с ним она пошла по застилающей двор мягкой, обсушенной солнцем травке к умывальнику, и ей было приятно, как он сиял медью, — умывальник этот когда-то был найден Артемом в металлическом хламе, который ему за ненадобностью приносили со всего села для кузнечного дела, выправлен, обращен в свои первоначальные формы и теперь, каждую неделю протираемый теткой Дуней отъедающим зелень бурячным квасом, начищаемый мелом, был прямо-таки украшением двора. Марийка ополоснула лицо, стала вытираться скользким от крахмала рушником, который тоже пах утром и солнцем, и в это время в дверях хаты появилась тетя Дуня.
— Ой, доню моя встала, панночка моя дорогая! Скоренько, скоренько, я и молочко уже отцедила.
Она стояла в дверях, одетая по своему обыкновению в рубаху с охватывающим тонкую шею комиром, с полыками, из-под которых крупными фалдами шли рукава, — и комир, и манишка, и полыки, и подол были вышиты крупным черно-красным крестом. Поверх рубахи тетя Дуня надевала темную юбку и повязывалась фартуком — по фартуку тоже шла вышивка. На селе уже мало кто ходил в таком наряде, предпочитая более удобные и современные одежды из сельпо или из города. А тетя Дуня ходила, и Марийка знала почему — в бесчисленных складках перетянутой фартуком широкой рубахи и юбки тетя Дуня тщилась скрыть свою страшную худобу, и в какой-то мере ей это удавалось. Идет по селу, фалды юбки играют на бедрах, создавая видимость некоей живой объемности, а сохраненное с молодости тихое свечение больших серых глаз да уложенные на голове невесть как и сохранившиеся пышные косы, которые не могла скрыть постоянно носимая тетей Дуней белая косынка, придают ей женскую стать и мягкость.
Марийка подошла к тете Дуне, та обняла ее, прижала к плоской груди и повела в хату.
— Вот, еще теплое, попей, моя доню.
На столе, рядом с большой хлебиной, покрытой рушником, стояла медная кварта, до краев наполненная густым, с шапкой пены, молоком. Тетя Дуня откинула рушник, взяла хлебину, большим ножом, так что вкусно хрустнула розовая корочка, откраяла горбушку. И все это — хруст хорошо пропеченного ржаного хлеба, его здоровое, дразнящее дыхание, смешанное с запахом теплого парного молока, утреннее солнце, бьющее в окно, источающие тихий добрый свет глаза тети Дуни, — все было продолжением того счастья, с которым Марийка вступала в новый день, и ее уже благодарно подмывало приняться за дела, столь же интересные для нее самой, сколь и нужные для тети Дуни.