Зажмурила глаза — и как в омут головой, только обдали конопли теплым дыханием, терпким запахом, и вот уже врезалась в лопоухие шершавые листья, только поняла, что уже гарбузы пошли, что, значит, хата рядом, — зацепилась за плеть и, стреноженная, полетела плашмя на землю. Ых, ых, ых, — запаленно ходит грудь, — ых, ых, ых. Недалеко, за тыном, затрещала, забилась, как от конского табуна, кукуруза — Кононовы девчата пронеслись по своему огороду. Это подстегнуло Марийку, она вскочила, вихрем влетела в свой двор… И, обессиленная, ноги, как из глины, голова, как в огне, вошла в сенцы, там немного отдышалась, открыла дверь в хату. Свет хлынул в глаза. Прислонилась к косяку, смутно видит: дядя Артем сидит за столом, тетя Дуня хлопочет у печи. Выпрямилась, вскрикнула тетя Дуня:
— Что с тобой, доню моя?! На тебе лица нет.
Стыдно Марийке признаться, какого страха натерпелась и как бежала от реки. А ведь столько ждала от светлого вечернего таинства… Тетя Дуня, готовая оборонить Марийку от какой бы то ни было обиды, прямо, строго подошла к ней, защищающе обняла, прижала к себе, наклонилась к самому личику:
— Скажи, доню, скажи…
И Марийка сказала — так, чтобы не слышал дядька Артем, как женщина женщине:
— Да… Не знаю, куда замуж пойду…
Тетя Дуня облегченно рассмеялась, выпрямилась, еще раз прижала к себе Марийку тяжелыми узловатыми руками.
— Пойдем, доню, вечерять.
Артем Соколюк сидел за покрытым чистой льняной скатертью столом и занимался своим любимым делом.
…Каждый вечер, за редчайшим исключением, Марийка видит его за этим занятием, и ее всегда поражало несгибаемое упорство дяди Артема, когда он, нацепив очки и надев на голову скобу с черными наушниками, сомкнув огромные, жженые огнем и железом ладони вокруг хрупкого стеклянного цилиндрика, с отошедшим от земной суеты лицом водил посредством штырька еле видимым металлическим волоском по просматривающемуся в цилиндре крохотному серому камешку. Марийка знала, что стеклянный цилиндрик с волоском и камешком — детекторный приемник, и ей, живущей в городе девочке, для которой радио доступно, как вода из крана, тем не менее тоже передавалась атмосфера того чуда, к которому часами и неделями пробивался Артем Соколюк. Потому что там, в городе, из тарелки репродуктора радио наполняло дом как бы в готовом виде, оно поступало по проводам, как вода по трубам. Здесь же радио д о б ы в а л о с ь из своего первозданного источника… А может, тут играл роль непререкаемый для Марийки авторитет Артема Соколюка: что бы он ни делал, что бы ни сказал — все имело значение и вес. Затаив дыхание и не шевелясь, Марийка тоже часами могла просиживать рядом с ним, тщась и надеясь: сейчас грянет чудо, разум восторжествует над слепыми силами природы!
И чудо — редко, правда, но тем с большей потрясающей силой — обрушивалось на Артема Соколюка. Глаза его вдруг замирали в каком-то внезапном озарении, он срывал с носа очки, хватался за наушники, будто оберегая то сокровенное, что появилось в них, потом осторожно снимал, так же осторожно клал на стол, — теперь и Марийка могла уловить исходящий от них шепоток, — дрожащими губами говорил ей:
— Беги за хлопцами!
Она вылетала из хаты, перескакивала через тын к дядьке Конону, тут же у конуры поднималась собака, давясь на цепи и царапая лапами воздух, дядька Конон возникал, окруженный дочерьми.
— Идите, идите, а то волна пропадет!
Выражение испуга сходило с бледного, заморенного личика, вытянутого книзу узким клинышком бородки, со всего щуплого тельца дядьки Конона, облаченного в домотканую хламиду. Неуловимым движением локотков он поддергивал болтающиеся на нем штаны, приосанивался.
— Э-э, волна!.. От я у кума был в Киеве, по радио, чув, — службу правили… Сам чув, як…
У богомольного Конона одно на уме. Не дослушав известную всему селу историю, Марийка кидалась к остальным «хлопцам»: к соседу по другую сторону — дядьке Ивану и — через хату — к дядьке Денису-косолапому. Дядька Иван оказывался на улице с рвением, опережающим протестующий крик жинки, тетки Ганны, дядька Денис поспешал на клич, выжимая все возможное из своих загребающих землю ног. И вот они уже оба здесь, за столом, и донельзя взволнованный Артем Соколюк дает им попеременно наушники, в которых, слышно, вибрирует тончайшее женское сопрано, — может, из самой Москвы доносится голос певицы!