– Спойте хоть одну песню на своем языке, – начал умолять Торели.
И вот уже седовласый, важный, воспитанный при папском дворе святой отец точно стряхнул с себя и годы, и седину, и важность. Глаза его загорелись лукавым огнем, и он запел песню, вовсе не подходящую его возрасту и сану, песню о пламенной любви рыцаря к прелестной даме сердца.
– Как красив язык, – восторгался Торели. – Он, наверно, слаще, чем пение райских птиц.
– Итальянский язык самый красивый и благозвучный из всех языков, на которых говорят сыны Адама. – И отец Джованни запел снова:
"Слава тебе, боже, за сестер моих – за луну и звезды, светлыми, красивыми ты создал их на голубых небесах!
Слава тебе, боже, за братьев моих, за ветер и воздух, за облака и тишину, за то, чем живет все сущее на земле! Слава тебе, боже, за нашу сестру-воду, ибо она добро наше – безвредное, драгоценное, чистое!
Слава тебе, боже, за брата нашего, за огонь, ибо светом огня озаряется темнота ночи, красив он, радует глаз человеческий, яростен он и непобедим!
Слава тебе, боже, за нашу мать-землю, ибо она кормит нас, взращивает плоды, взращивает цветы и травы!"
Завороженный музыкой чужого языка, Торели глядел, не отрываясь, боясь пошевелиться и спугнуть столь сладостную и столь необыкновенную песню.
Монах допел псалом до конца, а потом перевел его на греческий. Ему трудно было переводить сразу, бегло, но Торели догадывался и сам подсказывал нужное слово.
– Слава тебе, господи, за луну и звезды, за ветер и воздух, за облака и за тишину! Как хорошо сочинил ваш святой отец, – воскликнул Торели, луна и звезды – сестры его, ветер и облака – братья. Как проста и возвышенна благодарность за тишину, за воду, за огонь, за земные плоды, за цветы и травы.
– После бедных людей цветы и птицы были главной заботой святого. Он разводил в монастыре цветы и сам поливал их, а птицы так любили его, что садились к нему на руки и клевали из его ладоней, если даже это происходило на улице многолюдного города… Не знаю, приведется ли мне перед смертью еще раз пройти по этим улицам.
– Должно быть, желание проповедовать веру Христа, нести его свет по земле привело вас в такую даль и в такую дичь. Ради другой цели вы, наверное, не оставили бы своей прекрасной родины.
– Проповедовать учение Христа этим дикарям очень трудно. Боюсь, что семя веры Христовой не нашло бы благодатной почвы, не проросло бы в их обросших шерстью сердцах. Они алчут и жаждут. Они алчут добычи и жаждут крови. Не всякий человек достоин учения и веры Христа. И не поехал бы я на край света обращать их, но долг перед своей страной, перед своим отечеством обязал меня. Ты, наверно, догадываешься, что я приехал в этот забытый богом край не только ради духовных дел.
– Догадываюсь, святой отец. Папу волнует то же, что и всех государей Европы. Монголы дошли до Чехии и только от ее границ откатились обратно. Временно откатились или насовсем? А если временно, то надолго ли? Не собираются ли они снова устремиться на Европу и какими силами располагают? Все это не может не интересовать каждого европейского государя и, конечно, папу.
Отец Джованни опустил глаза и с улыбкой ответил:
– Для того чтобы узнать намерения монголов, не нужно забираться к ним в логово. Они трубят на всех перекрестках, что мир уже принадлежит им. Теперь у меня есть письмо Гуюк-хана к папе. Этот варвар пишет главе христиан: "Волею бога весь мир от восхода и до захода принадлежит нам. Все должны добровольно признать себя нашими данниками и отдать нам все лучшее, что у них есть. Папа должен внушить всем государям, чтобы те явились ко мне с изъявлением покорности…"
Дальше идут ругательства и поношения, которых нельзя произносить вслух.
– Неужели монголы и правда завоюют Европу?
– Бог милостив. Наш долг молиться и внушить всем христианам, что они должны соединенными усилиями преградить путь этой страшной желтой волне.
К границам Грузии подошел немногочисленный караван. На родину возвращались те, кто был давно уж оплакан всеми родными, а многими и забыт. Обросший бородой, преждевременно постаревший, запыленный Аваг Мхаргрдзели погонял усталую лошадь. Он хоть и был измучен, но возвращался довольным. Счастье уж одно то, что удалось снова увидеть родную землю. Что теперь все лишения, тревоги пути, оскорбления и унижения, которые довелось испытать! Под ногами грузинская земля, а над головой грузинское небо. К тому же выполнена цель путешествия. Хан пожаловал царице Грузии ярлык на царствование. Авага он признал и утвердил наследником отца, с наследованием титула атабека Грузии, а также должности амирспасалара.
В путь отправлялся длинный караван из верблюдов, мулов и коней. Верблюды и мулы были тяжело гружены имуществом и снедью. Многочисленная свита следовала за Авагом и Торели в дальние, неведомые края.
На обратном пути всех людей можно было пересчитать по пальцам. И не было у этих людей ничего, кроме их душ. Во время странствия растаяли несметные богатства Авага и его пышная свита.
Торели выехал в путь, не оправившись от болезни. В пути ему стало еще хуже, и теперь его везли лежащего на конных носилках.
Отправляясь в столицу монгольского хана, он не надеялся там ничего приобрести. Так и вышло, что ничего не приобрел, кроме болезни и старости. Он отощал, осунулся, сделался ко всему безразличен, не спрашивал уж, как сначала, много ли проехали и далеко ли еще до Грузии. Безучастно смотрел он прямо в синее беспристрастное небо.
Аваг спешил. Он то и дело погонял свою лошадь, подгонял окриками свою поредевшую свиту. Он надеялся, что вид родных мест, воздух Грузии, свежесть ее трав, прохлада ветерка, прилетевшего с отдаленных гор, пение голубой воды по разноцветным камням, зелень тенистых рощ – что все это оживит Торели, вдохнет жизнь в его измученное, больное сердце. Аваг верил в это и потому спешил.
И вот они вступили в Грузию. Люди спешились. Они падали на колени, целовали землю, каждую травинку, каждый камень, наслаждались и не могли насладиться видом родных долин и гор. Дорога проходила через деревни. Торели приободрился и начал смотреть по сторонам. Селения как будто обстроились. На месте пепелищ стояли дома, из труб вились дымки, из-за оград лаяли, прыгая передними лапами на них, злые собаки.