В это время Павлиа оказался в объятиях брата Мамуки. С закрытыми глазами, по силе и крепости, узнал бы Павлиа объятия златокузнеца.
Кузнец поднял грузного калеку и, как ребенка, понес к мастерской, отворил ставню, постучал в окно. Дверь растворилась и вновь закрылась. Вскоре Мамука снова вышел на улицу, на этот раз за Цаго. Голос брата заставил ее очнуться от наваждения. Нехотя пошла она с улицы в мастерскую. За ней закрылась дверь, закрылись и ставни.
Люди хлынули за царской свитой, и крыши опустели. Один Ваче остался стоять на плоской кровле. Он задумался, куда ему теперь идти, и неизвестно, что надумал бы, но тут на улице раздался конский топот. Скакал тот самый незнакомый рыцарь, который несколько минут назад загляделся на Цаго.
Незнакомец осадил коня как раз у того места, где стоял осел Павлиа, спешился, привязал коня рядом с ослом. Пеший он показался Ваче еще статнее, чем на коне. Незнакомец решительно постучал в дверь мастерской кузнеца Мамуки.
Цаго, войдя в мастерскую, не стала ни умываться, ни причесываться. Брат хотел расспросить ее о матери, о родне, но не успел раскрыть рта. Цаго первым делом, не дав никому опомниться от встречи, положила перед братом раскрытую книгу Торели. Мамука понимал толк в искусстве, поэтому разговоры о родных и знакомых сразу отошли в сторону. Кузнец, все более поражаясь, медленно перелистывал книгу.
– Какое прекрасное художество! Чья это книга и кто мог ее так удивительно разрисовать?
– Книга моя. Чья же еще она может быть. А разрисовал ее наш Ваче.
– Ваче Грдзелидзе?
– Да, сирота Грдзелидзе, ученик знаменитого Икалтоели.
– Не напрасно хвалил мне Деметре этого сироту, но все же такого я не предполагал.
– Правда, хорошо? Правда, тебе нравится, Мамука?
– Нравится… Да этой работе нет цены!
– Ну вот, если так, то обложи мне эту книгу кованым золотом. А когда ты меня представишь ко двору, я преподнесу ее царице Русудан.
– И правда, это будет подарок, достойный самой царицы. Но сегодня праздник, и мои мастера гуляют и веселятся.
– Ты сам, Мамука, ты сам. Кто же сумеет сделать лучше, чем мой брат Мамука!
– Хорошо, я сделаю сам, но потом, попозже. Нужно поговорить, отдохнуть. – Мамука обнял сестру за плечи и увел за занавес.
Павлиа уже лежал на мягкой тахте. Ему подали воды, он умылся и теперь, дожидаясь завтрака, твердил молитвы.
Мамука сам начал хлопотать, накрывая на стол, и как раз в это время в дверь постучали.
– Матэ, – крикнул Мамука прислужнику, – узнай, кто там стучит, да скажи, что меня нет дома.
Парень быстро вернулся.
– Какой-то большой вельможа. Говорит, что по спешному делу.
– А я тебе что наказал?
– Он не поверил, отстранил меня и вошел силой.
– Что забыл в моей мастерской большой вельможа? – с тревогой пробормотал златокузнец. Он приподнял занавеску и тут же опустил ее. – О, да это Турман Торели, наш придворный поэт!
Мамука приосанился, вышел из-за занавески, почтительно поклонился гостю, предложил кресло.
Торели уж заметил книгу на столе и теперь разглядывал каждую страницу.
Между тем Цаго из любопытства тоже чуть-чуть приподняла занавес. У нее закружилась голова, когда она увидела, что прекрасный рыцарь на коне, поразивший ее своим взглядом во время царского шествия, и был поэт Торели. Это его стихи она заучивала наизусть у себя, в полях и лесах Ахалдабы, его стихи читала молчаливым скалам и говорливым ручьям, но могла ли она представить, что сам Торели окажется еще прекраснее своих стихов?
– У меня к тебе просьба, Мамука, – говорил между тем Торели хозяину мастерской, – хочу поздравить Русудан с восшествием на престол.
– Но вы уже поздравили ее, вся Грузия поет сочиненные вами стихи хвалу молодой царице.
– Это так. Но хотелось бы подарить еще и другое. Какую-нибудь красивую вещь, образец искусства. Что-нибудь золотое, украшенное драгоценными камнями. Это ведь по вашей части, кузнец Мамука.
– К сожалению, вы опоздали. К этому дню все готовились заблаговременно. И все, что было у меня, достойное царицы и такого вельможи, как вы, все уже давно раскупили.
– Видишь ли, – осторожно вел свою линию придворный поэт, – я не гонюсь за дорогостоящей вещью. Да мне и не угнаться. Но что-нибудь связанное с искусством, книгу стихов, скажем, но только разрисованную хорошим художником… Такую вот, например.
Мамука давно понял, к чему клонится дело. И пока поэт говорил, подыскивал в уме, как бы повежливее отказать:
– Эта книга моего ахалдабского соседа. Он молодой художник и, вот видите, сам переписал и украсил.
– Большой мастер твой сосед, Мамука. Я и книгу Шота[1] не видел так мастерски разрисованной. Эти рисунки открывают мне самому мои стихи по-новому. Я хорошо бы заплатил художнику.
У Цаго, сидящей за занавеской, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Выйти бы, встать бы перед поэтом на колени, поднести книгу на вытянутых руках: "Эта книга давно твоя. Она мечта о тебе. Она твоя".
Мастер как мог оборонялся:
– Сожалею, но книга не принадлежит больше хозяину. Он подарил ее моей сестре. Дареное, как вы знаете, дарить нельзя, – сказал и поклонился, считая, что разговор окончен.
– Печально. – Поэт положил книгу на стол. – Так у тебя есть и сестра?
– Да, есть у меня сестра. Сегодня она приехала посмотреть на царицу.
– Не та ли красавица, что стояла здесь в белом платье около человека, сидящего на осле?
– Она и есть. А на осле сидел мой брат Павлиа. Он калека. Но зато очень просвещенный человек. Он ученый и книжник. Сам настоятель Гелатской академии пожелал познакомиться с моим братом. Ждем. Нынче или завтра приедет.
– О, я тоже с радостью познакомился бы и поговорил бы с таким человеком. Гости побудут у тебя, Мамука?
– Погостят.
– Ну, так встретимся. А теперь я пойду. Боюсь опоздать во дворец.
Во время всего разговора Торели косил одним взглядом за занавеску и заметил в конце концов, как дрогнул краешек. В это время с улицы донеслось тревожное ржание коня. Вельможа торопливо попрощался и вышел.