Стремление к справедливости и некий умозрительный этикет подталкивали меня к симметричным действиям. Внутри поселилось тяжёлое, ленивое, сытое тепло, и оно подсказывало: нам море по колено, а сделать мальчику приятное не так уж и сложно. Что-то другое в ответ испуганно пищало.
Не то чтобы я не видела голых мужчин, — это колдуны носятся со своей неадекватной стыдливостью, а двоедушники, если оборот застал их в неудачном месте, без стеснения рассекают в первозданном виде. Но одно дело — какие-то там посторонние незаинтересованные мужики, и совсем другое — твой, возбуждённый и смотрящий на тебя жадно.
Я глубоко вдохнула, как перед прыжком в воду, и нырнула рукой под резинку. Член оказался нежный, бархатистый, чуть влажный и очень мне обрадовался, а Арден так оперативно избавился от трусов, будто они на нём горели.
Я настраивалась на длительные и увлекательные эксперименты, но зря: потребовалось не больше десятка движений, чтобы он глухо застонал, шумно выдохнул и кончил.
— Ты очень мне нравишься, — виновато сказал Арден.
Я фыркнула, а потом картинно слизнула каплю со своей ладони. Она оказалась почти безвкусной, и я загадочно повела плечами, — мол, ничего такого.
Потом, уже в душе, когда Арден аккуратно промывал мои потяжелевшие от воды и мыла волосы, я почему-то расплакалась. Он засуетился, занервничал, но я бескомпромиссно обняла его за талию, уткнулась носом в подмышку и хлюпала им просто от какого-то избытка чувств, а Арден шептал мне в макушку всякие глупости.
Глава 60
Наверное, разврат мог бы и продолжаться и дальше, в ещё более неприличных направлениях, но от горячей воды и слёз я разомлела, а потом — засмущалась.
Завернулась в пушистый, совершенно мне не по размеру халат, рукава которого болтались почти на уровне коленей. Собрала гнездо из подушки и измятого одеяла. Замоталась по самый нос, скуксилась и смотрела из своего кокона, как Арден ищет на полу носки, украдкой их нюхает и остаётся босым.
Если бы он ушёл, я бы поплакала ещё, всласть и без каких-либо внятных причин. Но Арден запрыгнул на кровать тоже, обнял меня прямо поверх всех слоёв одеяла и так и притянул к себе, как эдакого странного тряпичного снеговика или зефирного человека.
«Наш?» — вопросительно причмокнула ласка, поведя усами и пытаясь принюхаться.
«Тшшш.»
В объятиях не было ничего пошлого, — кроме, конечно, того факта, что оделся Арден исключительно в трусы. Но мало ли, в конце концов, причин у человека раздеться до трусов? Есть разные всякие поводы, не так ли?
— Ты такая милая в этой норе, — шепнул он мне на ухо.
— Ффф, — вразумительно ответила я.
Бывают вещи, которые можно обсуждать только вот так, в темноте, в тишине, когда свет от бра бликует по богатым набивным обоям, а по ковру бродят длинные неровные тени. Такие разговоры боятся яркого света и выгорают на нём до пластмассы, до кичливых, глупых пафосных слов и надрывных сценических речёвок, в которых за нарядным экстерьером не остаётся ни звука правды.
Рука Ардена медленно ползла куда-то внутрь одеяла и вниз, когда я завозилась, устраиваясь поудобнее, и сказала обвинительно:
— Ты хочешь быть со мной только потому, что я твоя пара.
Он фыркнул и прищурился:
— На комплименты напрашиваешься?
Я потрясла головой и зарылась глубже в одеяло.
— Эй, Кесс. Ну я пошутил, ты чего?
— Ты хочешь быть со мной только потому, что я твоя пара, — повторила я из одеяльного царства. — Это ужасно.
Кажется, он всерьёз озадачился.
— Ты моя пара, — медленно повторил Арден. — Это неплохой повод что-то попробовать, разве нет?
— Это гормоны, — возразила я. — И прочая всякая биохимия. Бензольные колечки, между ними амидные связи и хоба! Любовь.
Я развела руками, насколько позволило одеяло.
— Тебя этому в вечерней школе научили? — медленно спросил Арден.
Я нахохлилась:
— Я тебя не выбирала, понимаешь? И ты меня не выбирал. Что вообще такое эти ваши чувства, если не выбор? Почему мы не какие-нибудь колдуны, чтобы с холодной головой…
— Кесс, Кесс, погоди. Хочешь сказать, что вот мастер Дюме, когда связался с мамой, это он холодной головой подумал?
— Это ты к словам привязываешься. Он мог бы выбрать какую-нибудь колдунью, а потом разлюбить её и развестись, понимаешь? А как у нас — это тюрьма. Вот тебе пожалуйста, жуй и не подавись. И ничего нельзя сделать! Я так старалась, и вот… всё равно…
Он весь как-то затвердел: напряжённая грудь за моей спиной, неподвижные руки с мерцающими в темноте татуировками, и даже дыхание какое-то стало другое, тяжёлое, густое.