Он лежал у меня на ладони — тёплый медный круг с мягко сияющими камнями. Вырезанные в металле знаки, щербатые и знакомые пальцам до последней чёрточки; истрепавшееся пёрышко и маслянистая бусина окаменелого дерева, к которой я цепляю слабую смесь ароматов, чтобы не пахнуть совсем уж пустотой; стеклянная капсула с заводской меткой, в которой плещется чужеродной волной ртуть; манящий забытым волшебством чароит, едва заметно светящийся изнутри фиолетово-лиловым и отмечающий собой двенадцать часов. Знаки казались грязными, тёмными от многократно пролитой на них крови, и пахли сонной тишиной, в которой скучала моя ласка.
Мне всё равно придётся надеть его завтра. Я ничем не рискую. Даже если я совсем потеряю голову, я не останусь навсегда одурманенной.
Но, по правде говоря, это было не больше чем формальностью; по правде говоря, мне просто не было страшно.
Я глянула на Ардена. Он смотрел на меня, замерев и как будто не веря.
— Достаточно, — прошептала я артефакту.
И камни погасли.
Запах пары ни с чем нельзя перепутать, — это я знала раньше, чем услышала его на заснеженном, залитом колючим зимнем солнцем лугу. Пара становится твоей судьбой, разделённой на двоих дорогой, продолжением тебя.
Пара пахнет домом, какого у тебя никогда не было. Пара пахнет несбывшейся мечтой; норой, в которой ты пережидаешь дождь; прелой листвой древнего Леса; огнями святилища Полуночи, где связали ваши судьбы.
Ты состоишь из этого запаха — чужого и такого родного, пронзительного и почти не ощутимого, ввинчивающегося в лёгкие и уютно свернувшегося в горле. Он пьянит, и хмельной дух наполняет счастьем и желанием быть.
Я дышала им, — пока неловко, украдкой, позволяя ласке сбросить с себя оцепенение сна, потянуться и принюхаться вместе со мной.
«Это наш?» — как будто бы спросила она, переступив лапками по бревну.
Я неловко пожала плечами.
Арден пах Арденом: Лесом, мужчиной, заклинаниями и немного запретной магией. В нём смешались напитанными летом оттенками щекочущий запах волчьего лыка, пьянящий дух манка над болотным очагом, влажный дух мха на кладбищенских арках. Он пах домом, в который я могла бы захотеть вернуться.
Чем он не пах, — так это сумасшествием.
— Ну как, — слегка нервозно спросила я, — тебе уже хочется на меня наброситься, забыв про предохранение?
— Дурашка, — засмеялся он, чмокнул в нос и снова зарылся в волосы.
Что хорошо в Ардене, — он понимает намёки: хотя пару раз слегка морщил нос на презервативы, сейчас он послушно потянулся за бумажным квадратиком.
Я засмеялась, — легко и расслабленно. Мне было легко с ним, но не так, как бывает легко пьяной; это была та лёгкость, какая ждёт, когда ты окажешься на своём месте. Он целовал меня бережно и вместе с тем постепенно теряя рамки, я ловила его руки и расстёгивала пуговки рукавов, сбрасывала с плеч подтяжки.
Мы так и шли к кровати, не расцепляя объятий. И — хотя я и ожидала чего-то резкого — никуда особенно не торопились: ласкали, целовались и подолгу просто смотрели друг другу в глаза. Я сама потянула его на себя, дразнясь и кусая губы, и, растворяясь в нём, украдкой любовалась крошечными веснушками на сосредоточенном лице; он подхватил меня под поясницу, перевернул нас рывком, а я двигалась на нём медленно-медленно и жмурилась сладко, как кошка.
И потом, когда я снова лежала под ним, прикрыв глаза и пытаясь отдышаться, а он взволнованно заглядывал мне в лицо и пытался о чём-то спрашивать, — я шутливо ткнула его в бок и рассмеялась.
Наверное, я шла сюда столько лет ровно за этим: чтобы научиться быть рядом с ним свободной.
Глава 75
В самую долгую ночь небо горит тысячами цветных огней, и с последним лучом догорающего заката из-за ускользающей линии горизонта выкатывается на небо серебряная карета Полуночи.
Она запряжена призраками, в волосах Полуночи — собранная из звёзд корона, и за ней выбегают в чернильную тьму цветные призраки-звери.
Она мчатся там, в вышине, властные и неуловимые, роскошной кавалькадой; они свободны и наполнены силой; они бегут с запада на восток, изо всех сил приближая рассвет.
И однажды — если ты будешь достаточно смел — ты бежишь вместе с ними.
Меня отвезли в храм с самого утра.
Весь Огиц был разукрашен: между столбами тянулись широкими лентами гирлянды, а стёкла в фонарях заменили местами на цветные, узорчатые. В центре перекрыли движение машин, и важный водитель чёрной «Змеицы» махал патрулям пропуском, сияющим печатями.