Мама была довольна: и зверь (и это после прошлой неудачи!), и пара. И туры — они же хозяйственные, дельные, не пропадут. Нужно ехать в Амрау, знакомиться, планировать, закладывать дом. До выпуска из гимназии всего полтора года, и тогда…
Вердала тошнило от этих разговоров. Он наорал на мать, за это огрёб от отца по шее, стиснув зубы, извинился и обещал ехать.
Амрау оказался — дыра дырой: одна улица, огороды у каждого дома, на заборах горшки, а от сортиров даже по зиме нестерпимо воняло мочой. А эта девица — его прости Полуночь пара, — оказалась ещё хуже, чем показалась ему на Охоте.
Неухоженная, неряшливая. На пухлых руках мятые браслеты из меди, плохо покрашенные под золото. Под ногтями грязь, на больших пальцах уродские заусенцы, на левой руке жёсткие мозоли от струн. Глаза подведены криво, а на лбу ужасные прыщи, две масляно-белые булавочные головы среди красных бугров.
Кичливая, и нос вздёрнутый.
Пахнет… её запах был везде, он пьянил и волновал, и он мешался с какими-то отвратительными травами, из тех, что пользуют в дешёвых аптеках, и сушёным укропом. Духан стоял такой, что от него тошнило.
«Я не хочу тебя,» — сказал ей Вердал твёрдо, когда они встретились в сквере у облупленных качелей.
«В смыыысле? — манерно протянула девица. — Это шутка такая?»
Это не была шутка.
Она истерила, конечно. И даже пыталась его стукнуть, за что пришлось приложить её заклинанием. Несла какую-то чушь про то, что она-де прекрасна, как Принцесса Полуночи (в этом Амрау что, не водится зеркал?), и что лучшая во всей школе по чарам, и что поёт и играет на гитаре, и любой парень в их занюханной дыре был бы рад назвать её своей.
«Ну и вали к ним, в чём проблема?»
Тогда Ара села в снег и стала плакать, навзрыд, и так горько, что Вердалу захотелось уйти прямо сейчас.
Она была глупая провинциальная девка, и у неё были при том амбиции. Но нельзя вышагивать королевишной даже в Амрау, если от тебя ушла пара.
Все будут знать. Все станут жалеть, шептаться за спиной, искать в ней недостатки, из-за которых кто-то мог её не захотеть. На неё будут показывать пальцем. Парни не позовут гулять, всё же чужая пара, а девчонки будут мыть руки не садиться на её стул, по старой примете, как с прокажённой.
Это будет ужасная, ужасная недожизнь, и совсем скоро никто уже не скажет, будто она талантлива и прекрасна.
— Ара была не такая, — едва слышно прошептала я. — Ара была…
Вердал так и сидел на храмовом полу, связанный чарами, и глаза его были затуманены; рядом с ним кто-то поставил стул, а на стуле стоял навороченный проволочный диктофон.
— Она была заносчивая дура, — сказал он с какой-то странной интонацией, — но с фантазией. И это она придумала, чтобы…
Здесь он стал путаться в словах: то говорил торопливо, что вовсе ничего не знал и не подозревал даже, то прерывал сам себя и бросал презрительно, что даже идиот распознал бы такую глупую схему.
Но это она придумала, говорил он.
Болтала, будто бы знает какой-то древний обряд, чтобы увидеть свою другую пару. Что нужно встать над текущей водой ровно в полночь, посмотреть на луну, сказать слова на изначальном языке, а потом крепко-крепко зажмуриться. И тогда, вновь открыв глаза, ты увидишь в отражении рядом с собой суженого.
«И если мы увидим друг друга, — сказала она, — значит, мы избраны Полуночью, значит, мы будем великими.»
— Она же не настолько тупая, чтобы в это верить, да ведь? — бросил он и надрывно засмеялся.
Но что-то в его голосе выдавало: тогда он ей поверил.
Вердал так и не смог сказать точно, действительно ли она хотела провести какой-то обряд. Или и правда решила, что жизнь брошенкой невыносима, и хотела уйти как-то особенно ярко.
А может быть, она решила подарить ему волю, — раз уж вся она целиком оказалась ему не нужна.
Так или иначе, она просила его в полночь быть у воды. И Вердал, хоть и ушёл из Амрау пешком в зимнюю ночь, на взводе и не оглядываясь, не стал отказывать глупой девчонке в такой малости.
Ночь была тихая, а горная река — бурлящая и взламывающая собой лёд. Ёлки стояли чёрные, наст скрипел под ногами, а небо мигало тысячами безразличных звёзд.
Вердал смотрел на часы, а потом в воду, а потом вновь на часы. Вода была бурная, тёмная, и в ней нелегко было поймать отражение, — только рваные блики и рябь. Вердал щёлкнул зажигалкой, и красный огонёк повторился в воде, а вместе с ним и уродливая, мрачная фигура человека, которому отказал Большой Волк.
Он усмехнулся криво девчачьим глупостям, и тогда волной пришла боль.