Туда я вгрызусь в первую очередь.
Взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы. Вываленные языки. Розоватые дёсны. Капля слюны.
Я рычу, а потом что-то во мне подскакивает: я маленькая. Я маленькая и слабая, мои когти им — ерунда, комариный укус, и я сама им — смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.
Я пячусь. Кровь застит глаза.
Разворачиваюсь.
Бегу.
Изо рта — пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскалён, снег жалит морду, я тону в нём, тону, и с каждым прыжком всё труднее выдернуть себя из пучины.
Они всё ближе; они совсем рядом; я слышу их запахи, я чую азарт и адреналин, и их желание догнать, поймать, присвоить стучит у меня в ушах. Я скачу зигзагами, я врываюсь в лес и отстранённо слышу, как воет за моей спиной волк, как тревожно тявкает лис. Но я забываю вспомнить, что звери подчиняются волчьему вою.
Я думаю только, что не знаю, умею ли плавать.
Я на секунду ловлю испуганный взгляд лиса, и что-то во мне триумфует. Я вся состою из его запаха — чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеёй.
Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.
Я прыгаю.
Вода заливается в пасть, льдины с треском сталкиваются над головой и с оглушительным скрежетом расходятся. Я барахтаюсь, гребу, пытаюсь нырнуть, врезаюсь до крови в лёд, цепляюсь за него когтями, пытаюсь вдохнуть, кричу, но мой крик тонет в тёмной ледяной воде.
Где-то там, на берегу, оглушительно воет волк. Что-то плещет, какие-то звуки, но я их не слушаю.
Я не знаю, сколько я плыву, но в какой-то момент ласка прыгает, её когти вцепляются в дерево, и мы кое-как устраиваемся на ветке.
Потом всё как-то смазывается. Что-то шумит вдали и трещит, и ласка полусонно дёргается, но обнаруживает себя вдруг в больших мозолистых ладонях. Они пахнут дровами и медведем. Меня греет чужое дыхание, меня качает, и так мы долго-долго едем, закрытые от мира квадратными пальцами. Какой-то шум; запах печи и пирожков; кто-то испуганно взвизгивает; пальцы гладят меня между ушей; мне предлагают обратиться, но я всё никак не могу сосредоточиться на голосе.
— Пусть поспит, — говорит кто-то. — Превратится сама.
Меня кладут на подушку, я барахтаюсь и перебираюсь поближе к тёплому боку резиновой грелки, — и всё заполняет темнота.
Мудрый голос был прав. Я просыпаюсь человеком, и несколько мгновений лежу, принюхиваясь. Пахнет нашим домом и людьми. В углу комнаты шепчутся женские голоса.
Открываю глаза. Вокруг мама, тётя Рун, лекарка Ваффа и кто-то ещё, они все улыбаются мне, и начинают говорить наперебой.
— …из волчьей семьи.
— Из самой столицы! Сможете уехать вместе, как раз удачно, что ласки…
— Он очень переживает, милая.
— Хорошенький такой!.. он наверняка тебе понравится.
— …пара и не может не нравиться!
В висках стучит.
— Кесса, хочешь, я поприсутствую, когда вы встретитесь? Если ты волнуешься. И нужно найти то твоё платье жёлтое, приличное.
— Главное, чтобы девочка сейчас не разболелась…
Это всё ошибка, хочу сказать я. Ошибка! Это не моя пара, не моя; это всё ласка! Я взяла её нечаянно, я не хотела!
Получается только хрип. Мама подносит к губам кружку с каким-то кислым раствором, и я закашливаюсь.
Она берёт меня за руку:
— Твой лис придёт послезавтра, уже заходили его родители. Хочешь, папа заберёт из банка те накосницы, что подарила бабушка? Они тебе так хорошо!
И я вдруг понимаю: они все — рады. Они считают, наверное, что бежала я чисто из вредности, а в реку кинулась от нестерпимого счастья. Они не понимали вчера, не поймут и сейчас.
Я киваю. Да. Пусть будут накосницы.
Ночью, когда меня, наконец, оставляют в покое, я забираю из папиного бюро приданые — моё и Ары, потому что ей оно уже ни к чему. И накосницы я забираю тоже.
Ныряю в чужую машину. А потом, в лесу, создаю свой первый артефакт.
Меня потрясли за плечо, и только тогда я сообразила: приехали.
На этой улице горели фонари, а тротуары были дочищены до кирпича. Я не узнала место, но судя по едва уловимому запаху воды, мы недалеко от канала; это хороший район, дорогой.
Вышла из машины. Водитель подал мне чемодан. Мастер Дюме отпер входную дверь, и в клетке железного лифта мы поднялись на шестой этаж. В подъезде глянцевая зелёная плитка на стенах и редкие крашеные барельефы.