Я поправила волосы и приняла независимый вид.
Арден принёс авоську целиком, перебрал книги на весу; четыре передал мне по одной, а две запихнул себе под мышку.
— Кесса…
— Я всё изучу, — торопливо перебила я, — постараюсь быть полезной делу. Может быть, мастер задавал какие-то конкретные вопросы?
— Нет. Нет, ничего. Только сказал, что оставил закладки.
— Хорошо. Буду держать тебя в курсе.
И я закрыла дверь раньше, чем он успел ещё что-нибудь сказать.
Глава 33
В людской природе — эгоизм; как мы ни пытаемся играться в эмпатию, притворяться, будто нам интересны чужие чувства, казаться самим себе благородными и великолепными, всё это рассыпается карточным домиком, стоит только немножечко ковырнуть.
Даже слово такое придумали — «человечность». И решили, будто она и есть то, что объединяет лунных, колдунов и двоедушников. Мы разные, мол, по своей силе, по вере, по тому, что слышим в ночной тишине, но есть же спрятанная глубоко внутри суть, к которой обращаются слова, и в этой сути мы — человеки, и умеем видеть друг друга.
Красивая глупая сказка.
Легко быть этичным, когда тебе есть, откуда; когда ты твёрдо стоишь на ногах, когда спокоен, силён, в конце концов — здоров. Тогда ты легко бросаешься дурацким словом «этика», точно знаешь, как правильно, видишь в фигурах вокруг людей и признаёшь, будто их мысли и порывы ничем не отличаются от твоих. Пока ты силён, тебе легко уважать. Легко быть «взрослым» и «выше этого», легко сочувствовать, легко поддерживать.
Но когда тебе больно, — о, это совсем другая история.
Своя шкура ближе что к телу, что к душе. И если в ней дырка, если из неё толчками выплёскивается бурая кровь, если рваные края раны гноятся, а струпья лопаются, — тебе становится вдруг всё равно, что кого-то рядом с тобой ткнули каким-нибудь ножиком.
Мы, может быть, в чём-то и люди. Но звери мы абсолютно во всём.
Когда тебе больно, глаза устилает красной плёнкой. Ты рычишь, бьёшься, воешь, бежишь и можешь порвать любого, кто встанет у тебя на пути; всё для того, чтобы заткнуть чем-то сквозную дыру у себя внутри, защипнуть края раны, выдернуть застрявший в мясе отравленный коготь. Пусть хоть обплачутся рядом с тобой, будто кому-то другому волчья трава нужнее.
Тебе всё равно на всех других. Ты сам у себя болишь слишком сильно.
Что мне за дело знать, будто бы ему больно? Мне плевать, право слово, на его боль! Она и взялась у него от одной только дурости, каши в голове и неумения с самим собой разобраться; это моя боль — настоящая, это я проваливаюсь в кошмары, как в свежий, пропахший морозом и озоном, снег, это я едва не умерла в той реке, но каким-то чудом выжила, только вот выплыла не до конца. Что за чушь он несёт про свои кошмары, что мне до них дела? Пусть засунет их себе, куда поместится.
Словом, ничего удивительного, что наши с Арденом разговоры были разговорами слепого с глухим.
— Я мог бы порекомендовать специалиста, — будто бы в пустоту сказал Арден следующим утром, когда я машинально жевала яичницу, глядя только в книгу перед собой. — Она много лет занимается пациентами с тревожными расстройствами. Ничего страшного там не происходит, никаких кушеток из анекдотов, мягкие препараты, всё строго анонимно и…
Я не сразу поняла, что это он мне. Мастер Дюме справился с этим умозаключением быстрее, — по крайней мере, он одним движением влил в себя остаток чая и поскорее ушёл на свой балкон, ещё и заперся там изнутри.
— Мне не нужен врач, — я перелистнула страницу. — Я вполне здорова и прекрасно себя чувствую, спасибо за беспокойство.
— Ты очевидно не в порядке, — намёков Арден явно не понимал, — у тебя был приступ, а сегодня ты плакала во сне.
Я смотрела на него долго, но он не смутился, только стиснул зубы так, что чётче обрисовалась линия подбородка.
— Тебе показалось.
И поскорее ушла с кухни.
В следующий раз не выдержала уже я. Арден опять где-то шлялся весь день, пока я мучилась с принципом Гиньяри (это был излишне сложный для меня уровень материаловедения, относящийся к программе институтских спецкурсов), а вечером приволок две шавермы из ближайшего ларька и неощипанную дохлую курицу.
Курица имела невероятно скорбный вид. Смерть её была, похоже, мучительной: вокруг мелких выпученных глаз полопались все сосуды, шея измята, а в крыльях столько проплешин, слова несчастная птица отбивалась ими от трактора. Предшествующая этим скорбным событиям жизнь явно тоже не баловала: курица была тоща, плешива и неубедительна.