Вот они, причины быть правильной лаской: либо то, что это очень интересно, либо то, что очень надо. И почему же мне, действительно, не хочется?
Собеседник Матильде был, кажется, не особенно нужен. Первое время она всё пыталась как-то вовлечь меня в разговор, но, разумеется, не преуспела. Затем, решив, что я молчунья, перешла в лекционный режим.
Мы прошли по этажу немного: длинный коридор с однотипными дверями без табличек. Матильда толкала то одну дверь, то другую; показала мне большой зал с картотекой и огромной схемой на стене, как в детективных сериалах; познакомила с двумя юношами, упражнявшимися в тире с передвижными мишенями; провела через комнату с яркой диорамой. В одном зале было оборудовано нечто, больше всего похожее на музей Крысиного Короля: на стене там шёл какой-то фильм без звука, который никто не смотрел.
— Ласки — это семья, — с чувством говорила Матильда: я не могла представить, чтобы эти слова значили бы хоть что-то хорошее. — Нас немного, и мы сплочены вокруг Волчьего Совета. Мы опора порядка. Могла ли я представить девочкой, что…
Семья или не семья, но этаж производил гнетущее ощущение. Огромные пространства, какое-то оборудование, масса артефактов и даже огромный шкаф вычислительной машины, — всё это дышало сметами с большим количеством нулей, и вместе с тем здесь было пронзительно пусто. Нам встретились, помимо стрелков, лишь сердитая молодая женщина с перфокартами и ещё две девушки, перешёптывающиеся о чём-то и всё время хихикающие.
Матильда, однако, цвела. Она была здесь, похоже, и правда дома. Она говорила о том, как поднимала из запустения тайную службу — без подробностей, витиеватыми формулировками, но с многозначительным лицом.
И ещё о том, как велик мир и как мудра Полуночь, — которая, как водится, никогда, никогда не ошибается.
Наконец, мы вернулись обратно, в холл, и Матильда сделала чёрный кофе без сахара и торжественно вручила его мне. Я пригубила — гадость, — и всё-таки спросила:
— Откуда вы вообще знаете, что Король существует?
— Мы же проходили через историческую комнату, — удивилась Матильда. — Есть множество свидетельств, артефактов, упоминаний в самых разных источниках. Это научный факт, моя дорогая.
Жёлтая седина в её волосах казалась особенно бледной. И она была вся вдруг не властной лаской, тенью-за-Волчьим-престолом, Хранительницей-чего-то-там, а нелюдимой, зашоренной женщиной, упивающейся видениями своего грандиозного прошлого.
— Это было давно, — как могла мягко сказала я. — Какая теперь-то разница?
Она рассмеялась. В пустом парадном холле это звучало глухо, каркающе.
Смех оборвался резко.
— Прошлое продолжается, — неожиданно чётко сказала Матильда. — Ты дурочка, если думаешь, будто его можно вычеркнуть. Пусть Крысиный Король умер, но его хвосты живы, а его следы хранят тепло. Ты же ласка, милая. Ты же должна понимать!
Увы, я была неправильной лаской. Ещё несколько лет назад я выяснила, что Охоту, увы, никак нельзя отменить; как нет никакой уголовной статьи за «украденного» зверя, или, по крайней мере, она такая секретная, что о ней не просочилось даже глупых слухов и детских страшилок. Так бывает, говорят, что ты ловишь кого-то совсем тебе неподходящего, — но это теперь твоя судьба, и вот эта дорога, какая ни есть — вся теперь твоя.
— Ты настоящая ласка, — сказала Матильда, будто услышав мои мысли. — Мы знаем о тебе почти всё. Ты, конечно же, наша. Подумай сама: сколько всего ты сделала ради своих целей? Вспомни, сколько хранишь секретов — таких секретов, за которые убивают. Или скажешь, не ты исхитрилась заморочить головы лисам? Или скажешь, что особенно думала над средствами? Или вот этот мальчик, Арден. Он ведь проникся твоими словами, не так ли? Он уже видит тебя, как бедную девочку, принёс таких глупых клятв, что его бедная мама бьётся головой об стену, и даже обещал тебе каких-то там денег. Скажешь, это всё была не ты?
— Я ему не врала!
— Нет, разумеется, нет. Но ты ведь добилась, чего хотела?
Это была какая-то вывернутая логика, и я только открыла рот и закрыла, не найдя, что сказать.
А Матильда продолжала, и её щипящий голос ввинчивался сверлом где-то между глаз:
— Мы не врём, милая. Вернее, так: мы, конечно же, врём, когда другого выхода совсем не остаётся. Но почти всегда достаточно одной из правд… А правд у нас очень много. Знаешь ли ты, что делает ласку — лаской?