Он скривился так, как будто проглотил тухлый орех.
– Простить тебя? Я не обладаю той властью, чтобы простить тебя. Даже у священника ее нет. Только Бог может простить тебя, и я уверен у Него есть все основания сомневаться. Мне жаль твою душу. Она наверняка движется в ад, – сказал он и покачал головой.
– О, нет, папа. Я прочитала молитвы, которые дала мне Эмили. Смотри, папа, – сказала я и поднялась, чтобы достать листок бумаги, на котором был написан псалом. Я протянула его папе, но он даже не взглянул на него. Вместо этого он продолжал свирепо смотреть на меня и многозначительно качал головой.
– Ты не совершишь больше ничего, чтобы опозорить нашу семью. Ты была для меня тяжким бременем с самого начала, но я принял тебя в семью, потому что ты была сиротой. И вот твоя благодарность мне. Вместо того, чтобы превозносить нас и благодарить судьбу, на нас сыплются проклятья за проклятьями. Эмили права. Ты – Енох, и Иезавель.
Он выпрямился, приняв позу уверенного в себе человека, и продолжал говорить, как Библейский судья.
– Отныне… с этого дня пока, другими словами говоря, пока ты не покинешь Мидоуз, твое обучение в школе закончено. Ты будешь проводить время в молитвах и раздумьях, а я буду лично следить за твоим раскаянием. А теперь отвечай мне прямо, – пророкотал он. – Ты разрешила этому мальчишке познать тебя в твоем Библейском значении?
– Какому мальчишке, папа?
– Этому Томпсону. Ты спала с ним? Он лишил тебя невинности на этой кровати прошлым вечером? – спросил он, указывая на подушку и одеяло.
– О, нет, папа. Нильс уважает меня. Мы просто танцевали, правда!
– Танцевали?
В папином взгляде показалось смущение.
– О какой чертовщине ты говоришь? – Он подошел ближе. Я продолжала улыбаться.
– Что с тобой, Лилиан? Ты что, не знаешь, что ты наделала и что произошло? Как ты можешь вот так стоять тут, с этой глупой улыбкой на лице?
– Извини, папа, – сказала я. – Я не могу сдержать радость. Ведь сегодня такой замечательный день, правда?
– Но не для Томпсонов. Это самый черный день в жизни Вильяма Томпсона, это день, когда он потерял своего единственного сына. Я знаю, что значит не иметь сына, который унаследует твою фамилию и владение. А теперь убери эту улыбку, – приказал папа, но я не смогла. Он подошел и ударил меня так сильно, что моя голова откинулась на плечо, но улыбка не исчезла.
– Прекрати это! – закричал папа. Он ударил меня снова, так что я упала на пол. Мне было больно, лицо жгло от удара. Перед глазами пошли круги, и у меня закружилась голова, но я смотрела на него, продолжая улыбаться.
– Сегодня слишком хороший день, чтобы быть несчастливой, папа. Могу я выйти на улицу? Пожалуйста! Я хочу прогуляться, послушать пение птиц, увидеть небо, деревья. Я буду хорошо себя вести. Я обещаю.
– Ты что не слышишь, о чем я говорю? – проревел он, вставая надо мной. – Ты что, не поняла, что натворила, позволив этому мальчишке забраться сюда? – Он указал на окно. – Он вылез из этого окна и упал, и разбился насмерть. Он сломал шею. Этот мальчишка – мертв! Он мертв, Лилиан! Силы небесные, – проговорил папа. – Не пытайся убедить меня, что ты стала такой же полоумной, как и Джорджиа. Мне этого не нужно! – Он приблизился и, схватив за полосы, поднял меня на ноги. Я вскрикнула от боли. Затем он швырнул меня к окну. – Выгляни, – сказал он, прижимая мое лицо к стеклу. – Ну давай же, посмотри. Кто здесь был прошлым вечером? Кто? Говори! Или ты расскажешь все прямо сейчас, Лилиан, или я раздену тебя догола и так отхлестаю, что ты или умрешь или все расскажешь. Кто? – Папа держал мою голову так, что я не могла посмотреть в сторону и на мгновение я увидела лицо Нильса. Он озорно смотрел на меня, улыбаясь.
– Нильс, – сказала я. – Здесь был Нильс.
– Так, правильно, а потом он ушел и хотел спуститься вниз, но водосточная труба его подвела, и он упал, да? Ты видела тело, Лилиан? Вера сказала, что ты видела.
Я замотала головой.
– Нет, – сказала я.
– Да, да, да, – твердил папа. Этот мальчишка Томпсонов пролежал здесь мертвым всю ночь, пока утром его не обнаружил Чарлз. Мальчишка Томпсонов. Повтори, черт тебя побери. Повтори. Нильс Томпсон мертв. Повтори!
Мое сердце в груди словно дикий затравленный зверь металось в клетке из ребер, кричало и хотело выскочить наружу.
Я заплакала, сначала тихо и слезы просто текли по моим щекам. Потом мои плечи затряслись и я почувствовала, как мой желудок сворачивается, а ноги становятся ватными, но папа держал меня мертвой хваткой.
– Повтори! – заорал он мне в ухо. – Кто мертв? Кто?
Слова застряли у меня в горле и неохотно выходили, словно вишневая косточка, которую я чуть было не проглотила и теперь должна выплюнуть.
– Нильс, – пробормотала я.
– Кто?
– Нильс. О Боже, нет. Нильс…
Папа отпустил меня, и я рухнула к его ногам. Он стоял и смотрел на меня.
– Я уверен, что ты так же солгала мне о том, что произошло между вами, – сказал он. – Я выгоню дьявола из твоей души, – пробормотал папа, – обещаю, я выгоню его. С сегодняшнего дня я налагаю на тебя епитимию.
Он развернулся и устремился к двери. Открыв ее, он обернулся.
– Эмили и я, – объявил он, – прогоним дьявола. Да поможет нам Бог. – Он удалился, а я сидела на полу и горько рыдала.
Я пролежала так несколько часов, прижав ухо к полу, прислушиваясь к звукам подо мной, слушая доносящиеся голоса и ощущая вибрацию от различных движений. Я представила, что я зародыш, все еще находящийся в утробе своей матери, который, прижав ухо к диафрагме, улавливает звуки ожидающего его мира: каждый слог, каждое прикосновение, каждую ноту, доносящуюся оттуда; только в отличие от зародыша у меня были воспоминания. Я знала, что звон посуды или стаканов означал, что накрывают на стол, а сердитый голос означал, что папа отдает распоряжение. Я узнавала, кому принадлежат шаги, раздающиеся за дверью, и я знала, где сейчас прохаживается Эмили, держа в руках Библию и шепча молитвы. Я старалась услышать звуки, исходящие от мамы, но их не было.
Войдя ко мне, Вера обнаружила меня все еще лежащей на полу. Она тихо вскрикнула и поставила поднос.
– Что с вами, мисс Лилиан? Давайте, поднимайтесь!
Она помогла мне встать на ноги.
– Ваш отец приказал, чтобы вам принесли сегодня только хлеб и воду, но я положила под тарелку ломтик сыра, – сказала она, подмигивая. Я отрицательно покачала головой.
– Если папа сказал только хлеб и воду, так и будет. На мне епитимия, – сообщила я Вере. Мой голос казался чужим даже мне. Это голос другой Лилиан, маленькой Лилиан, живущей внутри большой Лилиан. – Я – грешница, я – проклятье.
– О, нет, нет дорогая!
– Я – Енох, я – Иезавель.
Я взяла кусочек сыра и протянула его Вере.
– Бедняжка, – пробормотала она, качая. Вера забрала сыр и ушла. Я выпила воду и съела кусочек хлеба, а затем встала на колени и прочитала пятьдесят первый псалом. Я повторяла его, пока не запершило в горле. Стемнело, и я легла, стараясь уснуть, но вскоре после этого, отворилась дверь и вошел папа. Он зажег лампу, и я увидела пожилую женщину. Я узнала в ней миссис Кунс со станции Апленд. Она была повитухой, которая в свое время помогла родиться десяткам и десяткам новорожденных, и до сих пор занималась этим. Несмотря на то, что ей скоро будет девяносто лет.
У нее были седые волосы, и такие редкие, что была видна добрая половина скальпа. Над ее губами виднелась темная полоска серых волос, которая на расстоянии казалась мужскими усами. У нее было худое лицо с длинным тонким носом и впалыми щеками. Глаза казались огромными из-за ее впалых щек, а лоб выдавался вперед, нависая над тонкой как бумага, морщинистой и пятнистой бледной кожей. Ее тусклые розовые губы были тонкими как карандаш. Она была невысокая, с очень костлявыми руками. С трудом верилось, что у нее есть силы помочь новорожденным появиться на свет.
– Вот она, – сказал папа, кивнув в мою сторону. – Приступайте.