Каждое утро я вставала рано, чтобы успеть вынести ее ночной горшок. Я мыла его и возвращалась до того, как Эмили проснется. Затем она садилась, и я приносила тазик с теплой водой и полотенцем, чтобы вымыть и вытереть ей ноги. После этого она одевала платье, а я становилась перед ней на колени и повторяла за ней молитвы. Затем мы спускались к завтраку, и Эмили или я читали отрывки из Библии, которые она выбирала. Я повиновалась папе и никогда не заговаривала первой. Обычно мои ответы сводились к простым «да» или «нет».
По утрам, когда мама присоединялась к нам, было тяжелее придерживаться заповедей. Мама обычно вспоминала что-то из прошлого и рассказывала мне об этом, как когда-то много лет назад, ожидая, что я буду смеяться и высказывать свое мнение. В такие минуты я переводила взгляд на папу: разрешит ли он мне ответить ей. Иногда он кивал, и я отвечала, а иногда он хмурился, и я молчала.
Мне разрешили брать Библию и выходить на час погулять, повторяя молитвы. Эмили строго следила за временем и звала назад, когда час истекал. Меня заставляли делать много лакейской работы. Видимо мое наказание должно бы очистить мою душу. Я думаю, папа и Эмили понимали, что прислуга в доме и рабочие все равно будут делать работу и для меня. Я должна была сама прибирать свою комнату и уж, конечно, периодически делать что-нибудь и для Эмили. Но большую часть моего свободного времени я должна была посвятить религии.
Прошла неделя после смерти Нильса, и однажды днем меня пришла навестить мисс Уолкер. Тотти убирала как раз рядом с дверью в папин кабинет, и она услышала разговор, а затем заглянула ко мне, чтобы сообщить об этом.
– Твоя учительница здесь и спрашивает о тебе, – с восторгом объявила она. Тотти убедилась, что в моей комнате безопасно и затем вошла, закрыв за собой дверь. – Она хочет узнать, что с вами, мисс Лилиан. Она сказала вашему папе, что вы были ее лучшей ученицей. А то, что вы не ходите в школу – это грех. Капитан был взбешен ее словами. Я поняла это по его голосу. Вы знаете, как он говорит в таких случаях. Он громыхает, как железная посудина, полная камней, и он сказал ей, что ваше обучение продолжается дома и ваше религиозное образование теперь на первом месте. Но мисс Уолкер сказала, что это неправильно, и она пожалуется на него начальству. Он совершенно взбесился и пригрозил, что она потеряет работу, если хотя бы пикнет. Он сказал, пусть она не пугает его. «Вы что, забыли, кто я? – кричал он. – Я Джед Буф. А моя плантация одна из самых больших в стране». Но она не отступила ни на шаг и повторила, что все равно пожалуется, и он попросил ее уйти. Что ты думаешь об этом? – спросила меня Тотти.
Я печально покачала головой, вздыхая.
– Что с вами, мисс Лилиан? Вы что не рады?
– Папа, наверняка, сотрет в порошок ее, – сказала я. – Она просто очередной человек, который меня любит и поплатится за это. Лучше бы она прекратила эти попытки.
– Но, мисс Лилиан, все говорят, что ваше место в школе и…
– Тотти, тебе лучше уйти, а то разговор услышит Эмили и уничтожит тебя.
– Меня не уничтожат, мисс Лилиан, – ответила она, – я собираюсь уехать из этого мрачного места и очень скоро. – В ее глазах стояли слезы. – Я просто не могу смотреть на ваши страдания и думаю, что, услышав об этом, у Лоуэлы и старины Генри просто не выдержали бы сердца.
– Ну не говори им, Тотти, я не хочу делать больно еще кому-нибудь, – сказала я. – И не делай ничего такого, чтобы облегчило мои страдания, Тотти. Мне должно быть трудно. Я должна быть наказана.
Она покачала головой и ушла. Бедная мисс Уолкер, думала я. Я скучала по ней, по классу, по тому восторгу, который я получала от учебы. Но я знала, как жутко будет мне сидеть в классе и, оглядываясь назад, видеть пустую парту Нильса. Нет, папа оказал мне услугу, запретив ходить в школу, думала я, и молилась, чтобы он не стал причиной потери работы для мисс Уолкер.
Но экономические проблемы заставили папу забыть обо всем, включая и мисс Уолкер. Спустя несколько дней папу вызвали в суд, потому что один из кредиторов возбудил против него дело, так как папа не смог выплатить долг. В первый раз за все время существования поместья появилась реальная возможность потерять Мидоуз. Этот кризис был главным предметом разговоров на плантации и в доме. Все были буквально как на иголках, ожидая развязки. В итоге папе пришлось сделать то, чего он больше всего боялся – продать часть Мидоуз и кое-что из сельскохозяйственного оборудования.
Потеря части плантации, даже самого маленького кусочка, для папы было ударом, который он едва перенес. Это очень его изменило. Его походка перестала быть такой самоуверенной и надменной. Теперь он входил в кабинет, опустив голову, как будто ему стыдно было смотреть в глаза изображенным на портретах его отцу и деду. Мидоуз переживало самое страшное. Многие поместья на Юге пережили Гражданскую войну, но оказались бессильными перед экономическим кризисом.
Папа стал чаще напиваться. Я почти уже не видела его без стакана виски в руке. От него постоянно несло спиртным. Я часто слышала его тяжелые шаги по ночам, когда он, наконец, выходил из своего кабинета. Папа брел по коридору, останавливался у моей двери, иногда почти на минуту, и затем продолжал свой путь. Однажды ночью он налетел на стол и уронил лампу. Я слышала, как она разбилась, но я была слишком напугана, чтобы открыть дверь и выглянуть. Я слышала его проклятья, когда он потом споткнулся.
Никто не делал замечания по поводу его выпивок, хотя знали об этом все. Даже Эмили не обращала внимания или прощала ему. Однажды он вернулся из деловой поездки таким пьяным, что Чарлзу пришлось внести его в комнату, а как-то утром Вера и Тотти обнаружили его мертвецки пьяным и уснувшим на полу возле своего стола, но никто не смел высказать ему что-либо.
Конечно, мама никогда этого не замечала, а если такое и случалось, она притворялась, что ничего не произошло. Пьянство делало папу даже более придирчивым. Казалось, виски будили всех тех монстров, которые спали в его сознании и доводили их до бешенства. Были вечера, когда он становился диким зверем и крушил все, что попадалось под руку в кабинете, а иногда мы слышали пальбу и думали, что он с кем-то сражается, или ему казалось, что какой-то из предков на портрете осуждает его за плохое ведение дел.
В один жуткий вечер, закончив работу над бумагами, он обыкновенно напился в своем кабинете и начал подниматься наверх, хватаясь за перила и подтягиваясь, пока не добрался до площадки. Но неожиданно выпустил из рук перила, закачался и, потеряв равновесие, покатился кубарем вниз по ступенькам. Он рухнул на пол с таким грохотом, что весь дом вздрогнул. Все выскочили из комнат, все, кроме мамы.
Папа стонал и тяжело вздыхал, распластавшись внизу. Его правая нога была так сильно подвернута под него, что казалось, будто она отломилась. Чарлзу пришлось помочь папе подняться с пола, но когда дотронулись до его ноги, он взвыл от боли, и пришлось оставить его на полу до прибытия врача.
Папа сломал ногу выше колена. Это был тяжелый перелом и требовал постельного режима на несколько недель. Доктор наложил гипс, и папу перевели наверх, но так как ему теперь требовался особый уход и была нужна еще одна комната, его расположили в спальне между его и маминой комнатами.
Я стояла возле мамы, которая, комкая свой платок, причитала:
– Боже мой, что нам делать, что нам делать?
– Ему некоторое время будет больно, – сообщил нам доктор, – ему нужен покой. Я буду заезжать время от времени, посмотреть на него.
Мама быстро удалилась в свои апартаменты, а в его комнату вошла Эмили.
Я не могла представить, что папа окажется прикованным к постели. Я была уверена, что когда он протрезвеет и осознает случившееся, то придет в бешенство. Тотти и Вера боялись приносить ему поднос с едой. В первый раз, когда Тотти принесла поднос, он швырнул его в дверь, и ей пришлось все убирать. Я предполагала, что они с Эмили найдут способ обвинить меня во всем случившемся, поэтому я оставалась в своей комнате, дрожа в ожидании.