– Папа сказал, что самое лучшее, если ты не будешь выходить отсюда, пока не родишь, и я согласилась, – объявила она.
– Нет! – закричала я. – Это несправедливо. Я выполнила все, что вы с папой требовали, и я слушалась вас.
Эмили прищурила глаза и так сильно сжала губы, что они побелели в уголках. Она уперла руки в бока и наклонилась ко мне, тусклые пряди волос повисли вдоль ее вытянутого жестокого лица.
– Не вынуждай нас тащить тебя на чердак и приковывать цепями к стене. Папа пригрозил, что сделает это, и он выполнит свою угрозу.
– Нет, – ответила я качая головой. – Я должна видеть маму, должна. Слезы хлынули по моему лицу.
– Решение принято, – сказала она, – и обсуждать его больше не будем. А теперь ешь свой завтрак, пока не остыл. – Вот, – она швырнула пачку бумаг мне на кровать. – Папа хочет, чтобы ты тщательно проверила все эти расчеты.
Она вышла из моей комнаты, заперев за собой дверь.
Я подумала, что у меня, наверное, уже не осталось слез, потому что я так много плакала с момента своего рождения, что этого хватило бы на целую жизнь, но находиться взаперти от единственного любящего меня человека и не встречаться с ним было уже слишком. Мне было все равно, путает ли меня мама со своей сестрой или нет. Она все еще улыбалась и нежно разговаривала со мной. Она все еще хотела держать меня за руку. Для меня она была единственным ярким пятном в мире мрака, побоев и унылых теней. Я сидела рядом с ней, даже если она спала, и это успокаивало меня и поддерживало, помогало прожить остаток этого ужасного дня.
Я ела и плакала. Теперь время замедлит свой ход. Каждая минута будет казаться часом, а час – днем. Я не прочитала ни строчки и не сделала ни единого стежка, даже не взглянула на конторские книги. Я просто сидела возле окна и смотрела на мир, который был снаружи.
Как же тяжело было моей маленькой сестренке, думала я. Ведь она прожила так почти всю свою недолгую жизнь, и у нее еще хватало сил надеяться быть счастливой. И все последующие дни и недели я жила воспоминаниями о ней, о том как она приходила в восторг от всего, что я делала или о чем рассказывала.
К концу седьмого месяца моей беременности я сильно растолстела. Временами мне тяжело было дышать. Я чувствовала, что ребенок толкает меня изнутри. Теперь, чтобы встать утром и двигаться по комнате мне требовалось гораздо больших усилий. Я быстро утомлялась, убирая и протирая в комнате, даже если делала это сидя. Однажды, когда Эмили вошла, чтобы унести тарелки из-под ланча, она заявила, что я стала очень ленивая и толстая.
– Это не ребенок требует дополнительных порций, а ты. Посмотри на свои лицо и руки!
– Ну, а чего ты ожидала? – отрезала я. – Вы с папой не разрешаете мне выходить за пределы моей комнаты. Ты не даешь мне возможности как следует двигаться.
– Так и должно быть, – объявила Эмили, но после ее ухода, я решила, что это не так. Я приняла решение, что выберусь из комнаты, хоть не надолго.
Я подошла к двери и изучила замок. Затем я взяла пилку для ногтей. Медленно я попыталась оттянуть язычок замка назад так, чтобы дверь открылась. Я возилась почти час, но не сдавалась до тех пор, пока, наконец, не почувствовала, что замок поддался, и дверь открылась.
Мгновение я не знала, что мне делать со своей, вновь приобретенной свободой. Я просто стояла в дверях. Прежде чем выйти, я осмотрелась по сторонам, чтобы убедиться, что путь свободен. Теперь, выйдя из комнаты, без сопровождения Эмили, я почувствовала головокружение. Каждый шаг, каждый угол в доме, каждая старинная картина, окно казались теперь новыми и волновали меня. Я пошла к лестнице и посмотрела вниз в вестибюль и прихожую, которые все эти месяцы были для меня одним воспоминанием.
В доме было необычайно тихо. Я слышала только тиканье дедушкиных часов. Потом я вспомнила, что многие из слуг ушли и Тотти тоже. Что, если папа внизу в своем кабинете, работает за столом? Где Эмили? Я боялась, что она набросится на меня из какого-нибудь темного угла. Я решила было вернуться в свою спальню, но растущий гнев и чувство неповиновения придали мне мужество продолжить задуманное. Я осторожно начала спускаться по ступенькам, прислушиваясь и замирая от каждого, даже едва слышного скрипа.
Мне казалось, что я слышу какие-то звуки из кухни, но кроме них и дедушкиных часов ничего не нарушало тишины. Я заметила, что в папином кабинете не горит свет. Почти все комнаты внизу были без света. На цыпочках я прошла к входной двери.
Когда я нащупала дверную ручку, меня как-будто током пронзила мысль, что через мгновение я выйду из дома. Я смогу ощутить тепло весеннего солнца. Я знала, что моя беременность будет замеченной, но не заботясь больше о своем позоре, я медленно открыла дверь. Она так громко заскрипела, что я была уверена: папа и Эмили обязательно прибегут на этот звук, но ничего не произошло, и я вышла.
Как же чудесно ощущать солнечный свет! Как сладко пахнут цветы! Никогда еще трава не была такой зеленой, а цветы магнолий такими белыми. Я все здесь любила: шорох гравия, хрустящего под моими ногами, стремительный полет ласточек, лай охотничьих собак, тени, запахи животных на ферме и поля, заросшие высокой травой, покачивающейся от легкого ветерка. Ничто так не ценно, как свобода.
Я шла, наслаждаясь всем, что видела. К счастью, вокруг никого не было. Все рабочие были на полях, а Чарлз, возможно, был в амбаре. Я не подозревала как далеко я ушла, пока не оглянулась на дом. Но я не собиралась возвращаться, я продолжала идти по старой тропинке, по которой я столько раз бегала в детстве. Она привела меня к лесу, где я наслаждалась прохладным и острым запахом сосен, везде порхали сойки и пересмешники. Они, казалось, так же как и я, были взволнованы моим вторжением в их владения.
Пока я шла по прохладной, тенистой тропинке, меня захлестывали воспоминания детства: как приходила сюда вместе с Генри, чтобы найти подходящее дерево для резьбы; как следующие по пятам белки наблюдали за Генри, когда тот запасал желуди; как в первый раз взяла Евгению на прогулку и, конечно, наш чудесный волшебный пруд. Я не заметила, как прошла три четверти пути к имению Томпсонов. Эта лесная тропинка была тем коротким путем, по которому близнецы Томпсоны, Нильс, Эмили и я так часто ходили. Мое сердце глухо забилось. По этой тропинке в тот ужасный вечер наверняка бежал Нильс, чтобы увидеться со мной. Я видела его лицо, улыбку, я слышала его голос, и его ласковый смех. Я видела его глаза, полные любви, и ощущала прикосновение его губ. У меня перехватило дыхание, но я шла дальше, не обращая внимания на усталость в ногах. Мне было тяжело идти не только потому, что я весила больше и у меня был такой огромный живот, а потому, что мое тело отвыкло от движений и ходьбы за эти месяцы. Ноги болели, и мне приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Но я дошла до конца лесной тропинки и теперь смотрела на поле Томпсонов.
Я смотрела на их дом, сараи, коптильню. Я видела их повозки и трактора, но когда я повернулась направо, мое сердце подскочило, и я чуть не потеряла сознание. Здесь в глубине их Южных плантаций находилось фамильное кладбище Томпсонов. Могила Нильса была всего в нескольких ярдах. Не судьба ли привела меня сюда? А может это был дух Нильса? Я не решалась. Я боялась, что произойдет что-то сверхъестественное; я боялась своих эмоций, боялась того потока слез, который бурлил и бился о стены моего сердца, угрожая утопить меня в этом, вновь ожившем океане горя.
Переполненная нахлынувшими на меня чувствами, я не могла отвести взгляда от могилы Нильса. Медленно, спотыкаясь на каждом шагу, я приблизилась к надгробной плите Нильса. Казалось, ее положили только что. Кто-то недавно положил на нее цветы. Затаив дыхание, я подняла взгляд и прочитала надпись:
НИЛЬС РИЧАРД ТОМПСОН
УМЕР, НО НЕ ЗАБЫТ
Я уставилась на даты и вновь и вновь перечитывая его имя – НИЛЬС. Затем я подошла ближе и положила руки на каменную плиту. Гранит нагрелся от полуденного солнца. Я закрыла глаза и вспомнила его теплые щеки рядом с моими, его теплую руку, держащую мою.