Выбрать главу

В седьмом классе его застали в учительской, когда он шарился по сумочкам преподавателей. Мать умолила директора, чтобы Володечку не отправили в детскую колонию. Но из школы его исключили. Затем, как водится, улица. Компания таких же, как он, свихнувшихся подростков, безнаказанный взлом продовольственного киоска и похвала побывавшего уже в тюрьме за воровство парня, которого улица звала почему-то Метеором. Он и стал их «учителем».

И началась у Володьки воровская жизнь. С дружками забирались в киоски, а краденое носили Метеору. Стали чистить карманы пьяных, отбирать в подъездах деньги у женщин. Тогда же Вовка и приобщился к водке. Но через несколько месяцев их выловили — вместе с Метеором все они угодили за решетку.

И пошло-поехало. Сначала колония для несовершеннолетних, затем тюрьмы. Всего хлебнул Володька. И лес валил в тайге, и котлованы копал, и в штрафных изоляторах, случалось, за нарушение режима сидел. Освобождался по амнистии и по окончании срока. Но, выходя на свободу, снова брался за старое.

Последний раз Студент сидел за групповой грабеж и месяц назад, освободившись из колонии, вернулся в родной город. Остановился у Кисы — Мишки Ферапонтова, с которым когда-то вместе сидел — тому досталась комната после смерти бабки.

На третий день, очнувшись после беспробудной пьянки, увидел рядом в постели растрепанную Нинку-учительницу. Киса, знакомя их при первой встрече, сказал, что баба она мировая и годится на любое дело. И, разглядывая тогда испитое лицо спящей молодой женщины, сначала удивился, потом вдруг вспомнил Лидку, свою сестру, подумал о матери — сколько же ей сейчас? Поди, совсем состарилась? И резанула по сердцу горькая обида на мать.

Он написал ей недавно открытку: мама, мамочка, я на воле, может, наведаюсь на неделе, до Киселевки — рукой подать. Ответ матери не заставил себя ждать. «Не знаю, как тебя называть и как к тебе обращаться, — писала она, — но назвать сыном язык не поворачивается. Все, что могла, я для тебя сделала. Но ты на все это наплевал и стал вором, преступником, а потому забудь о матери и сестре. Знай, что мы выбросили тебя из своей жизни... Когда тебя посадили в первый раз, я думала, что тюрьма тебя исправит, как она исправляет многих. Ночи напролет плакала, все ждала, что сын постучит в окно, но не суждено было сбыться материнским надеждам. Если мать избитого и ограбленного тобой парня мне скажет, что я вырастила подлеца и зверя, я в свое оправдание ничего не отвечу, потому что это правда.

Живи как знаешь, но не смей вспоминать меня как мать. Можешь говорить всем, что у тебя нет матери, что ты ее не помнишь. Проклинаю тот день, когда родила тебя!»

Потянулся к тумбочке, к начатой бутылке водки, жадно припал к горлышку. В голове зашумело. Словно из тумана явилось скорбное лицо матери, и Студент, впервые за много лет, заплакал. Заплакал горько, навзрыд, как плачет обиженный взрослым ребенок. И чем дольше он плакал, тем сильнее росла в нем жалость к себе.

В коридоре послышались торопливые шаги. Студент прислушался, вытащил из-под подушки финку, натянул на подбородок одеяло — в комнату, тяжело дыша, ввалился Киса, прохрипел:

— Шурку замели!

— Чего?! — Студент отбросил одеяло — удар в челюсть свалил Кису на пол.

— Ты что же, подлюга, засыпать всех хочешь? Мало я тебя уродовал, а ты все лезешь туда, где менты ошиваются! Места тебе мало!

Киса молча поднялся. Косясь на Студента, отошел к двери.

— Нужно сматываться... — голос был едва слышен. — Шурка очень даже может расколоться.

Студент бросил презрительный взгляд в его сторону. Надел пиджак, сунул ноги в стоптанные ботинки, проверил карманы, спрятал за пояс брюк финку. Выключил свет, молча вытолкал Кису в коридор, вышел следом.

* * *

Шурка в милиции сразу же подняла крик: ни в чем она не виновата. Причитала, размазывая по щекам черные слезы.

Помощник дежурного, молодой лейтенант, еще не привыкший к пьяным бабьим истерикам, смотрел на Шурку и брезгливо морщился. Габидуллин подал ей стакан воды.

— Ты замолчишь или нет? Выпей вот, авось полегчает.

Выпив, Шурка как-то враз успокоилась, спросила Габидуллина, чуть прищурившись:

— Долго, что ли, меня продержишь?