— Она каждые два-три месяца ездит в Казахстан. У нее там племянник, Степан, думаю, он ее и снабжает.
— Думаете, или знаете точно?
— Откуда же «точно»? Я при этом не присутствовал. Просто мне Шкоркина как-то сказала: за племяшом должок, а у него денег не было долг вернуть. Так он «натурой» рассчитывается. Хоть и опасно, но ему и ей выгода. Там, в Казахстане, за пять сотен три килограмма идут, а тут за них полторы тысячи выручает.
— Значит, племянника зовут Степаном, а живет где, не знаете?
— Где-то под Алма-Атой. — Он немного замялся, а потом тихо так говорит: — Спасибо вам, гражданин следователь. Мне Лиза передачу принесла, записку передала. Написала — вы разрешили. Не ждал... Честное слово, не ждал.
— Чего не ждали? Что я дам разрешение или что Лиза ваша придет?
— И того не ждал, и другого...
— Да Лиза ваша все колечки нам принесла. На черта мне, говорит, это золото, если я из-за него лишилась Валентина? Дурак седой, что же он натворил? — вот что она сказала.
Валентин медленно поднялся, губы запрыгали:
— Ну, гражданин следователь... Ну, гражданка... Ну что же вы такое говорите? Ну, может ли мне быть прощение, если все так?
Шкоркину я вызвала сразу же, как увели Пахомова.
Она села в углу, на привинченный к полу табурет, аккуратно уложила на колени пухлые белые ручки, уставилась светло-голубыми глазами куда-то вдаль, словно рассматривала за моей спиной что-то очень интересное....
Вопрос у меня к ней был совсем невинный: есть ли у нее сестры и братья? Она пожала плечами — есть, а что? Я объяснила, что для анкеты нужно перечислить всех. Она снова пожала плечами, скучно ответила, что сестер нет, а брат умер лет десять назад, когда она была на Севере.
— Где работал брат?
— Да зачем вам это? Какая вам разница? Умер же он?
— А я запрошу справку о смерти, вложу ее в дело, и суд вам никаких вопросов о брате задавать не станет. Понятно?
Она неохотно рассказала, что брат, Жабин Иван Васильевич, жил в Новосибирске, работал шеф-поваром в железнодорожном ресторане. Умер прямо на работе, от разрыва сердца...
Я все записала, спрашиваю: брат у вас Жабин, вы — Шкоркина. Почему так?
— Шкоркина я по мужу... Теперь уж и не знаю, где он. Я от него на Север уехала.
— Ладно, — говорю, — а у брата дети остались?
Она на меня посмотрела — внимательно так, пристально. Потом губы поджала, глазки в пол. Молчит. Ну, думаю, вот и все.
— Выходит, Жабин Степан Иванович — ваш племянник?
— Какой еще племянник? Никого не знаю! — И смотрит на меня в упор, и глаза злые-презлые.
— Ну тот, что живет в городе Чу, под Алма-Атой.
— Не знаю я никаких племянников!
— А я вот привезу его сюда под конвоем, устрою вам с ним очную ставку — тогда и посмотрим, кто кого знает, а кто кого не знает!
— Ах, что же за бессердечный такой человек? А еще женщина!
— Ну, это я уже слыхала.
Подписывать протокол Шкоркина отказалась. Объясняю: это ваше право. Сделаю сейчас отметку, только это дела не изменит. А я ведь знаю, чего это вы, Евдокия Васильевна, заартачились. Ведь жареным запахло, а? Я еще главного вопроса не задала, а вы уже переполошились...
— Какого такого главного? — и лицо у нее стало краснеть.
— А того самого, о котором вы сейчас подумали... Но я его оставлю до другого раза. Понимаете? Надо еще кое-что выяснить.
Я не видела Катю четыре дня. Теперь, когда пришло заключение экспертизы, а врачи признали ее хронической наркоманкой, ей следовало предъявить обвинение, и я поехала к ней в больницу.
Одетую в застиранный, блеклый, но опрятный халатик, в тапочках на босу ногу, ко мне, в кабинетик ординатора, ее привела грузная, флегматичная женщина, глянула безразлично на мои лейтенантские погончики, объявила:
— Замкну тебя с энтой девахой на ключ, как тута положено. Как с ей разберешься, позвони, я приду, заберу.
В белой, маслом крашеной двери резко щелкнул замок.
Катя медленно, словно в полузабытьи, присела к столу. Придвинула к себе постановление, читала его невыносимо долго, потом спросила, что же с ней теперь будет? Мои объяснения — что суд, видимо, определит ей принудительное лечение — слушала недоверчиво, и что меня удивило: после первого допроса осталось во мне убеждение, что она со мной откровенна и что контакт установился. Что же могло измениться за четыре дня? Но доискиваться не стала, подумала: само собой выяснится, не сейчас, так позже. Задала, как положено, вопрос, признает ли себя виновной? Смотрю — у Кати на лице кривая усмешка:
— Какая же моя вина? Я вам прошлый раз сдуру поверила, думала, добра мне желаете, выложила все, а вы воспользовались... Нечестно...