— Я хотел написать, да что-то… — Лёха погрустнел.
— Хотел-мател. Хотелка у тебя в другом месте была. Это ведь вас Кира увезла? А? Признавайся, Дон Жуан долбаный.
— Кто у нас Кира? — Машка просунула голову под Лёхин локоть.
— Кира у нас… — Лёха замялся — дела давно минувших дней.
— Сестра моя родная, которой этот саксаул голову задурил, а потом помчался за ней в Ленинград. Ну и этого с собой прихватил. Как же без этого. Одна шайка.
— Так-так. Я ревную. — Машка насупила брови.
— Машенька, тебе тогда было пять лет. И ты ещё даже в школу не ходила.
— Неважно. Мне всё равно обидно, что я у тебя не первая женщина.
Лёха пропустил Машкино высказывание мимо ушей. Он нахмурил лоб и покусывал губу.
— Кирка через два года потом приезжала. Мама у неё про вас расспрашивала, а та как партизанка молчала. Что, Лёхыч, не срослось у вас с ней?
— Не помню. Наверное. Я вообще плохо помню, что у меня там и как до армии было.
— Ну-ну. Она, кстати, в Германии живёт. Уехала с мужем.
— За немца замуж вышла?
— Почему за немца? За еврея. На хрен бы она какому немцу сдалась. Двое детей у них. Дом. Все дела. На компьютере работает.
— Программистом? — встрял я.
— Не знаю. Говорю, что на компьютере. Я в этом деле не разбираюсь. Что там на нём делают, мне до одного места. Были тут в прошлом году. Фотокарточки показывали. Хороший такой дом. Все дела. Машина — джипарь. Нормально. Он — мужик правильный, пьющий. Гришей зовут. Литрушечку с ним усидели. Наш парень, без выгибонов. На гитаре горланит, как вон Лёха. Кирка же на гитару ведётся. Толстая стала, как кобылища. Они тоже, оказывается, не знали, что мать к Вальке на лето уезжает. Ну, покрутились тут у меня пару дней, по монастырю полазали, покупались да и на Онегу двинули.
— А что, Лёха, поехали на Онегу! — Я вдруг почувствовал непреодолимое желание к перемене мест. — Надо реабилитироваться перед тёткой Татьяной. А то вон, смотрю, харя у тебя совсем скисла. Стыдно, что ли, стало?
— Есть немного. — Лёха попросил у Васьки сигарету, так же, как он, откусил фильтр и прикурил от плюющейся огнём пальчиковой зажигалки.
— Может быть, так оно и правильно. Хотя, честно говоря, мне не особенно хочется ехать.
— А что изменилось со вчерашнего дня?
— Как — что? — Машка обхватила Лёху руками за плечи и попыталась запрыгнуть на спину. — Я появилась. Вся такая прекрасная, вся такая замечательная. Самая лучшая на свете я. Но и я готова ехать с вами хоть на край света. Не в Москву же мне возвращаться. Я теперь, может быть, вообще в Москву не вернусь. Возьмёшь меня, Лёшечка, к себе жить? Я хорошая. Я даже посуду умею мыть. И готовлю я очень вкусно.
— Жить к себе? — Лёха покраснел. — Возьму.
Васька хлопнул себя руками по коленкам.
— Вот это я понимаю! Совет да любовь. Вот как теперь женщины поступают. От мужика предложения не дождёшься. Да и мужик измельчал. У тебя, Лёха, жены-то другой не имеется? А то конфликт выйдет.
— Не имеется. И не имелось никогда.
— Ты моё солнышко милое! Ты, значит, убеждённый холостяк? Вот свезло! — рассмеялась девушка.
Мы еще немного поболтали, потом спустились к Васькиному грузовику и помогли ему скинуть доски на землю. Таскать наверх уже не стали.
2. Татьяна
Валентин родился на Острове. Море штормило уже неделю, и Татьяна побоялась плыть до больницы в Кеми, когда подошёл срок. «Ты уж, Андреич, меня тут освободи от живота. Что делать я знаю. Подстрахуешь только, а я уж сама», — говорила она фельдшеру. Фельдшера, двадцатипятилетнего парня, иначе как Андреичем никто на Острове не называл. Безоговорочным уважением и авторитетом стал он пользоваться ещё за год до того, как доктор Кирьянов уплыл на материк. В отличие от последнего, Андреич не считал ниже своего достоинства «тащиться» в Ребалду, если кого-то из тамошних бичей скручивали печёночные колики. Кирьянов по-первости недоверчиво читал в медицинских картах поставленные фельдшером диагнозы, но вскоре понял, что тот доктор от Бога, а поняв это, со спокойной совестью запил. Узловатый суставами, кряжистый рельефом своей мускулатуры, раскидистый в движениях как можжевельник-переросток Андреич по несколько раз в неделю пересекал Остров из конца в конец. Чаще всего пешком, поскольку больничный газик привычно чинился, напоминая поперхнувшуюся человечиной рыбу-людоеда. Фельдшер за полгода познакомился на Острове со всеми жителями и их болезнями. Он одинаково легко брался лечить застарелый пиелонефрит или удалять больной зуб. Однако роды Андреич принимал впервые. На практике в архангельском медучилище, ещё не Андреичем, а просто Сергеем, стоял он вместе со всеми студентами в родильной палате. Но одно дело теория, а другое дело — настоящие роды. Здесь пятёрка на зачёте по акушерству как-то не успокаивает. Это не клеща вытащить и не шрам на ноге зашить. Даже полостная операция по удалению перитонированного аппендицита его не пугала, а тут что-то замандражировал. Словно ища поддержку у природы, он посмотрел в окно, но белые барашки до самого горизонта оптимизма не прибавили.