— Боже мой, да она же вылитая Лусиана! — пробормотал я и поискал взглядом Клостера, словно нуждался в свидетеле, который вернул бы меня к реальности. — Какой та была раньше, — непроизвольно вырвалось у меня.
— Достаточно впечатляюще, не правда ли? Первый раз я тоже был поражен, — сказал Клостер, и я, глядя на нее с прежним, но все-таки иным восхищением, не мог не задаться вопросом, был ли тот первый раз единственным.
Я заметил только одно отличие — она казалась еще моложе и лучезарнее, чем Лусиана в ее возрасте, но это, возможно, объяснялось тем, что я сам и мои глаза состарились на десять лет.
Дверь открылась, и в тот же миг Валентина спокойно и доверчиво взглянула на Клостера, будто между ними существовал какой-то тайный сговор, быстро поцеловала его в щеку и только потом посмотрела на меня.
— Сестра много о тебе рассказывала, — просто произнесла она.
— Как она? — спросил я.
— Успокоилась, даже чересчур, и это больше всего меня тревожит. После твоего звонка она сразу уселась у окна, сказала, что вы придете вместе и она подождет вас тут. Больше не произнесла ни слова, а когда зазвонил домофон, встала и открыла окно.
Тем временем двери лифта раздвинулись, и мы молча начали подниматься. В предрассветной тишине кряхтение ржавой кабины эхом разносилось по всей шахте. Так и не оправившись от изумления, я смотрел на это явившееся из прошлого лицо, и во мне всколыхнулись прежние чувства. Сейчас, когда Валентина молчала, иллюзия была еще более полной и ошеломляющей. Она же смотрела только на Клостера, с неловкостью подростка стараясь, чтобы он этого не заметил. Вероятно, она недавно плакала, но тем не менее не забыла подкраситься и, если бы не я, давно бы бросилась в его объятия в поисках надежного убежища. Да, у Лусианы были причины для опасений, но почему в таком случае она под тем или иным предлогом не отправила куда-нибудь сестру на время? Почему позволила открыть нам дверь и стоять лицом к лицу с Клостером в тесноте лифта? Глядя на светящиеся цифры, я вспомнил, что по телефону Лусиана довольно невнятно упомянула о каком-то плане убийства Клостера. Я не придал этому значения, но вдруг она и вправду, дойдя до высшей степени безумия, замыслила убийство, а ее внезапное согласие — лишь способ заманить его в дом, и, пока ее сестра спустилась к нам, она ищет подходящее орудие? Вот какие мысли промелькнули у меня в голове, но я, конечно, не принял их всерьез — уж слишком все это казалось фантастическим и к тому же отдавало мелодрамой. Другой же поворот событий, гораздо более страшный, я не только не предусмотрел — я о нем даже не подумал. Лифт остановился, и когда мы вышли на маленькую площадку перед дверью, то услышали крик, который до сих пор иногда будит меня по ночам, — душераздирающий крик человека, падающего в пустоту, а потом, пока Валентина пыталась открыть дверь, — глухой удар о мостовую. Мы все вместе ворвались в квартиру. Окно было распахнуто настежь. Мы выглянули и увидели распростертое на брусчатке тело Лусианы. Она неподвижно лежала лицом вниз под рассеянным светом фонарей, шея ее была неестественно вывернута, сбоку расплывалось кровавое пятно. Рядом раздался крик, перешедший в отчаянное рыдание, и сестра Лусианы ринулась вниз по лестнице. Мы с Клостером остались одни, и когда я отошел от окна, не в силах больше смотреть на это, то увидел подсунутую под дверной замок бумажку. Руки тряслись и не слушались, но я все-таки вытащил ее. Пусть хотя бы она спасется, было написано крупным торопливым почерком. Адресована ли записка мне или это последняя просьба, обращенная к Клостеру? Он по-прежнему смотрел в окно, а когда обернулся, его лицо не выражало ни ужаса, ни скорби — ничего, что свидетельствовало бы о сострадании, лишь удивление и восхищение, словно он столкнулся с произведением гораздо более талантливого творца.
— Вы понимаете? — еле слышно произнес Клостер. — Снова он, в полном блеске. Трудно сделать более простой, очевидный и соответствующий его стилю выбор. Всеобщий закон. — И он щелчком словно пустил по воздуху пылинку или перышко. — Понимаете? — повторил он. — Закон всемирного тяготения.
Эпилог
Еще раз я встретился с Клостером на похоронах Лусианы. Было холодное сверкающее утро, какие случаются в конце августа, когда набухшие почки на обрезанных деревьях и легкий душистый воздух раньше срока возвещают о неизбежном наступлении весны. Мне удалось побороть отвращение к погребальным церемониям и заставить себя прийти на кладбище с его источенными временем надгробиями и пугающе однообразными могилами. Но если я, с трудом продвигаясь среди моря цементных крестов, все-таки очутился здесь, то вовсе не для того, чтобы отдать последний долг Лусиане или приглушить чувство вины — вид маленького прямоугольника земли мог его только усилить, — а для того, чтобы найти ответ, вернее, получить подтверждение тому, во что не в состоянии был поверить.
Все происходило у меня на глазах, и тем не менее, даже заметив взгляд Валентины, обращенный к Клостеру в лифте, я предпочел не складывать два и два и продолжал считать это невинным восхищением, вызванным его книгами, юным порывом, который никакого ответного порыва в Клостере пробудить не может. Однако сразу после смерти Лусианы я стал свидетелем того, как быстро и решительно он действовал, восстанавливая порядок, как успокаивал и утешал Валентину, не ограничиваясь только дружескими объятиями, как организовал все таким образом, что после дачи показаний я, по-прежнему подавленный, уехал на такси домой, а он остался заниматься делами, в первую очередь ею. Я не настаивал на своем присутствии в этом опустошенном, пропитанном слезами и отчаянием доме, поскольку Валентина явно хотела остаться с ним наедине.
Наверное, не нужно говорить, что, придя за окончательным подтверждением, я все-таки надеялся застать Валентину одну. Вспоминая отдельные моменты той страшной ночи и отмахиваясь от очевидного, я повторял себе, что в своем душевном смятении она цеплялась за Клостера как за отца, но стоит ей на минутку задуматься, и она в ужасе отшатнется от него.