Великий народ!
Одна женщина возле меня сказала соседке:
— Я бы хотела, чтобы там, в Москве узнали, что у меня рука не дрогнула и что мне плакать хотелось, когда подписывала…
А немцы думают, что они завоевали эти места и этих людей!
В районе, соседствующем с партизанским краем, бургомистр собрал всех назначенных немцами старост на совещание. Самому бургомистру на совещание попасть не удалось, так как деревенские мальчики после неудачных попыток убить его или хотя бы спалить его дом поймали бургомистра в бане и ошпарили кипятком до полусмерти.
Совещание проводил его помощник. Он сообщил, что старосты должны составить план, какая деревня сколько продовольствия даст германской армии. Совещание было в разгаре, когда вошли в дом три партизана. Двое встали у дверей, а третий подошел к столу и сказал:
— Люди пришли и дали нам сигнал про ваше совещание. Так вот, во-первых, в корне меняю вам повестку: обсуждение про то, как и чем помогать немцам, отменяется. Вместо этого будете сейчас решать другое — именно когда, кто, сколько, чего сдаст партизанскому движению. Это раз. Теперь два: вот этого вашего председателя я сейчас прикажу вывести и расстрелять.
Помощник бургомистра взмолился, но, видя, что партизан остается тверд, попробовал «взять на бога».
— И что ты тут, на самом деле, распоряжаешься, — закричал он. — Расстрелять, расстрелять… А кто тебе дал такое право — расстреливать людей? У тебя есть хотя бы даже и советская бумажка?..
Партизан, презрительно взглянув на предателя, достал из кармана мятую бумажку и бросил ее на стол.
Бургомистров помощник прочел бумагу, пожал плечами и сказал:
— Что же ты мне, извиняюсь, даешь? Тут что написано? «Предъявителю сего поручается сбор утильсырья…» Но здесь же ничего не сказано, что ты имеешь право расстреливать людей.
— Дай сюда, — сказал партизан.
Он намусолил огрызок карандаша, оставив на губе ярко-лиловый след чернильного грифеля, и написал на бумажке между последней строчкой и подписью управляющего базой Утильсырья следующие размашистые слова:
«И имеет право расстреливать антисоветских людей».
Потом он показал бумажку помощнику бургомистра и сказал:
— А теперь — шутки в сторону: все твои преступления нам известны. И кого ты врагу выдавал — знаем. И у кого ты последнее для фашистов отбирал — знаем. И кого повесил — тоже знаем, нам известно. Счет у тебя большой. Пришло время — рассчитывайся.
Бургомистрова помощника расстреляли перед всей деревней, а старостам были даны указания, куда, кто, сколько должен доставить продовольствия для партизан. И надо сказать, что все эти распоряжения на следующий же день были точно выполнены.
Деревенское кладбище было расположено на небольшом холме.
Гроб стоял на снегу, по четырем углам вокруг него — почетный караул с немецкими трофейными винтовками.
Мальчишки, как птицы, сидели на ветках деревьев.
Командир и комиссар отряда подошли, сняв папахи, остановились над открытым гробом.
Убитый в бою партизан лежал так спокойно, как если бы он умер дома, в своей постели. Это был старик с седой бородой, с широким русским лицом, толстоносый, скуластый. На борту его пиджака ярко блестел орден Красного Знамени, такой новенький, какой обычно встречаешь только у военной молодежи, у беловолосых летчиков с синими глазами.
Орден он получил неделю тому назад. Прилетел на самолете представитель командования Красной Армии, отряд выстроили в лесу. На санках лежало сено, поверх сена — газета, а на газете — четыре ордена Советского Союза. Представитель командования передавал ордена в обветренные грубые руки партизан и поздравлял их.
Мне показали маленькую газетку — боевой листок отряда, написанный чернильным карандашом. Там была заметка старика: «Благодарю за награду. Пока течет в моих жилах хоть одна живая капля крови, я буду биться за свободу и счастье моей Родины. Орденоносец такой-то».
Комиссар отряда открыл траурный митинг. Один за другим выступали ораторы с очень короткими речами.
Время от времени низко проносились немецкие самолеты. Тогда оратор переставал говорить, и все поворачивали головы, ожидая, не заметит ли летчик черную на снегу толпу и красный флаг, развевающийся на холодном ветру.
Но самолеты пролетали сравнительно далеко, и оратор продолжал свою речь.