Вошли еще другие женщины, обступили нас.
— Здравствуйте, Николай Григорьевич.
— А мы теперь в байне живем, — дома не осталось.
— Как вспомню, что было, — ни питенье, ни яденье.
Командир спросил бабку:
— А ты что во время бомбежки делаешь? Куда прячешься сама? Тоже в подвале небось?
— Я-то? В кровать мырну и голову под одеяло.
— И не страшно под одеялом?
— Не, под одеялом не страшно.
В избу вошло двое — статный парень с курчавыми золотыми волосами, выбивающимися из-под шапки, розовощекий, круглоплечий, увешанный, как полагается партизану, разнообразным оружием, и с ним девушка — небольшая, с остреньким носом и быстрыми глазами.
Она была в белом полушубке, на боку у нее висел огромный «парабеллум», взятый у убитого ею лично фашиста. Теперь девушка уже не воевала — ее перевели в медицинские сестры в том же отряде.
У парня до войны была не слишком воинственная профессия, — он заготовлял молоко в районе. Когда ушел партизанить, первое время волновался, что в районе продукция киснет, потом махнул на продукцию рукой и забыл про нее.
Парень попросил у командира разрешения обратиться. Потом он что-то долго мямлил насчет того, что, мол, война войной, а жизнь жизнью, что жизнь не останавливается, бывают чувства. Говорил он довольно неконкретно, и девушка, перебив его, подала рапорт.
Там было сказано так: «Командиру товарищу В., от такого-то — фамилия, имя, отчество, должность и от такой-то — фамилия, имя, отчество, должность. Рапорт. В виду обстоятельств личного характера просим Вас разрешить нам войти в брак». И две подписи.
Партизан сказал:
— Хочется, товарищ командир, все ж таки оформиться.
Командир повертел рапорт в руке.
— Это бы, собственно, комиссару надо… Ну, да ладно. Давай карандаш. — И написал в левом верхнем углу резолюцию: «Считать брак состоявшимся».
Вечером, перед нашим отъездом, справляли свадьбу.
Девушки высокими голосами пели частушки:
Переборы баяна, отыгрыш — и снова:
Мы вышли на улицу. Сияющая холодная ночь. Над крутым обрывом высокие ели. Луна отбрасывала резкие тени на бело-зеленый снег. Из избы доносились тонкие девичьи голоса:
Мы пошли вдоль деревенской улицы.
Здесь, в этой деревне, помещался партизанский госпиталь.
Врач — Лидия Семеновна — ввела нас в палату. На нарах лежали раненые. Слева у окна сидел молодой парень с забинтованными грудью, плечами и шеей. Он раскачивался из стороны в сторону — видимо, боль мучила его. Большинство раненых спало. Посреди палаты топилась чугунка. Из открытой двери на пол падал красный свет. Углы были погружены во мрак.
Какой-то парень проснулся, когда мы вошли. Он сел, потирая глаза левой рукой, — правая у него была загипсована, она как-то неестественно держалась, отставленная в сторону, с приподнятым и полусогнутым локтем.
— Эх, видел я сейчас лето… — удивленно сказал парень, — мой город Киев. Играли мы на стадионе в волейбол. Все в майках, в белых брюках. Солнышко светит. Мяч высоко летает, голову задерешь, а там верхушки тополей и синее-синющее небо… Нет ли самосейки закурить у кого, товарищи?
Ему скрутили папиросу.
— Все еще будет, — зло сказал раненый, который раскачивался от боли, — все будет. Жизнь не заканчивается, а только еще разгорается. Нашему народу на долю пришлось убивать зло. Без этого дальше жизнь затрудняется в своем развитии. Но зло мира кончится, и люди жадно задышат, и будут каждый глоток воды ценить, который можно будет спокойно выпить, и будут парни с девушками по берегу моря гулять — рука с рукой и расставаться не надо, — живи, дыши, радуйся, только цени, цени, понимай цену этой жизни, которую для тебя кровью завоевали вот мы, например…
Он сидел теперь неподвижно, уставясь взглядом в огонек, в раскрытую дверку печки.
По его лицу блуждали отблески красного света, и он казался колдуном, вызывающим образы будущей жизни.