— Что ж ты его только за один… несправедливо делаешь… — И Вера изо всей силы рванула его за другой ус.
Потом схватилась за рукоятки тачки.
— А ну, ребята, расступись! Бабы своего хахаля везут!..
И Вера, смеясь, покатила тачку по укатанному снегу. Женщины бежали по обеим сторонам тачки, грозя Фомину, пытаясь ударить его.
— Ирод! Душегуб… Кровопийца…
Верка катила тачку все быстрее и быстрее, тяжеловесная Глаша, пыхтя, едва поспевала за ней. Позади уже катили другие тачки с другими ненавистными начальниками. Рабочие широко развели в стороны половины железных ворот. Выкатив тачку на улицу, Вера с размаху опрокинула ее, подняв кверху рукоятки, и Фомин полетел головой в снежный сугроб. Только ноги в глубоких галошах торчали из сугроба.
А рабочие везли и везли другие тачки и вываливали из них седоков. Одни после этого бросались бежать, другие барахтались, как Фомин, в снежных сугробах. Смеялись рабочие.
Сияло солнце. Все было веселым, праздничным в это утро. И густая колонна выходивших из ворот людей с красными флагами, и лица их, объединенные радостным возбуждением.
Но самым счастливым среди этих женщин и мужчин был Матвей. Он шел в колонне и улыбался. И его незаметное лицо, одухотворенное великой радостью, казалось прекрасным.
Колонна была гигантской, она тянулась и тянулась, занимая сплошь улицу — от дома до дома. Полоскались в воздухе полотнища красных флагов. То в одном, то в другом месте возникали песни. Они не были очень стройными и иногда сталкивались, сбивая друг друга. И Матвей, высоко подняв голову, тоже запел высоким голосом:
Как-то так получилось, что рядом никто не подхватывал Матвеево пение. Но он даже и не замечал этого и упоенно, счастливо продолжал:
И вот кто-то позади подтянул:
Десятки голосов запели:
И уже могуче, стоголосо звучало:
Вдруг Матвей увидел Веру, она стояла вместе с подругой, с Глашей, на крыльце какого-то дома и грызла семечки.
Вера с удивлением смотрела на веселого, поющего Матвея. Таким она его никогда не видела…
— Вера, Верочка! — счастливо крикнул ей Матвей. — Свобода, Вера, свобода!..
И женщина, которая шла рядом с Матвеем, закричала:
— Верка! Эй, Верка! Что ж ты мужа бросила? Его бабы и обидеть могут…
Засмеялись вокруг. Вера, не обращая на это никакого внимания, изумленно смотрела вслед Матвею, растворившемуся в бесконечной льющейся демонстрации трехгорцев.
Но вот где-то далеко впереди раздались крики «ура». Они росли, разрастались, приближались… Это произошла встреча вступивших на площадь трехгорцев с колоннами рабочих сахарного завода, с мамонтовцами, грачевцами, шмидтовцами…
Если посмотреть с высоты — эти темные извивающиеся линии шли сквозь всю Пресню и пересекались где-то в центре ее, и повсюду видны были большие точки горящих костров.
У костров грелись, встречались, разговаривали, шутили. Толкали друг друга, согреваясь. Обнимались, счастливые. Пели, плясали. У костров было весело — здесь был для людей сейчас их дом на несколько минут, пока не шли дальше к следующему костру.
Из окон особняков глядели испуганные хозяева, за ставнями прятались чьи-то злобные глаза… Нервно вращались ручки телефонных аппаратов, звонили без конца телефоны в полиции, в градоначальстве. Выезжали из казарм казаки. Подводили лошадей к орудийным упряжкам. Торопливо строились городовые — власть готовила отпор взбунтовавшейся «черни».
А на Пресню въезжала извозчичья пролетка с нарочным из Московского Совета. Кучер нахлестывал лошаденку. Рабочие расступились, пропуская к зданию Большой кухни.
Когда нарочный взбежал по ступенькам и за ним захлопнулась дверь, на площади стало тихо. Толпа замерла.
И вот появился на крыльце Большой кухни человек — один из тех, что вели за собой рабочую Пресню.