Женщины разошлись.
Я возвращался поздней ночью, когда умолкли их песни и ругань, когда все они спали.
Проходя мимо Нюркиной кровати, я остановился, услышав какие-то странные, невозможные здесь звуки: заглушенные подушкой и одеялом, слышались всхлипывания…
Укрепрайон наш вскоре расформировали. Закрыли клуб, распустили уборщиц.
Мы собирали свои пожитки. Я вышел из нашей комнаты в опустевший зал и вдруг увидел, как Нюрка, сипатая Нюрка, задержавшись в дверях, схватила руку В. и поцеловала ее.
Но самым поразительным было то, что наш друг принял это совершенно спокойно, как нечто естественное.
Он стоял в проеме двери, освещенный сзади солнцем, и похож был на святого со старинной иконы.
…Это случилось девятого марта. В то утро редакция нашей газеты, нашего органа губкома и губисполкома была взбудоражена необычайно.
Обнаружилось, что в стихотворении, посвященном Женскому дню и опубликованному накануне, имелся акростих, по выражению главного редактора, «хулиганского и контрреволюционного характера».
Вчерашней газеты ни у кого, естественно, не осталось, и сотрудники бросились к подшивкам.
Местный поэт изобразил в этом стихотворении решительно все, что принято, что нужно было писать к восьмому марта. Никаких погрешностей идейного рода в опусе не содержалось.
Что же касается акростиха… Мы сложили первые буквы строчек, и получилось… м-да… некрасивая получилась история.
В городе нашем был другой популярный поэт, по имени Владимир Агатов.
Был он человеком способным, писал стихи «для души» и стихи для газеты. Писал тексты романсов, писал в стихах тексты для плакатов про борьбу с голодом, про борьбу с белобандитами, про борьбу за светлое будущее, про борьбу с венерическими болезнями, про борьбу с тифом.
Среди стихов «для души» были у Агатова талантливые вещи. Впоследствии, в годы Отечественной войны, им были написаны знаменитые «Темная ночь» и «Шаланды полные кефали».
Но то, что он писал ко всякого рода датам — для газеты, было сплошной «барабанщиной».
Однако именно эти стихи безошибочно принимались и публиковались, иной раз их даже оттискивали красной краской.
Так вот, сложив первые буквы праздничного, «женского» стихотворения поэта Дмитрия Урина, мы получили такой текст:
В редакции все были подавлены. Пропустить этакую штуковину!
Главного редактора уже выволакивали «на ковер» — в губком. Теперь он буйствовал и искал виновных.
Одним из таких виновных у него оказался почему-то и художник В., который иллюстрировал крамольное стихотворение своим рисунком.
Сама по себе картинка — немного условная — широкоскулые женщины в косынках, несущие кто знамя, кто серп, а кто сноп сжатой ржи, — сама по себе эта картина не содержала решительно ничего идейно-порочного. Но в свете случившегося редактор усмотрел в ней тоже крамолу.
Каждый день, до того, в газете появлялись рисунки распространенных в те годы левых направлений. И редактор был даже их покровителем. Никакого реализма в художественной практике газеты не наблюдалось, и это считалось нормальным.
Все революционные праздники в те времена оформлялись «левыми» художниками, с транспарантов и плакатов глядели рабочие и крестьяне, состоящие из различных геометрических форм.
Теперь же редактор неожиданно решил, что все это — направления вредные, и, грозно сдвинув мохнатые брови, разъяснял это вызванному в кабинет В.
Начальственные громы не производили на В. ровно никакого впечатления, и это еще более распаляло редактора.
Сияя лысым черепом, сверкая грозными очами, неправдоподобно увеличенными толстыми стеклами очков, то и дело расстегивая и застегивая пуговички на своей видавшей виды гимнастерке, редактор говорил:
— …Заразили, заразили, понимаешь, пролетарскую газету своими, понимаешь, кубизмами! Нет того, чтобы рисовать нормальные человеческие, понимаешь, лица. Нет! Хари, футуристические рыла, вместо, понимаешь, пролетарских лиц, один глаз на лбу, другой, извиняюсь, стыдно сказать где… А что ты этим хочешь выразить? Контрреволюцию разводишь? А стишок ты читал, к которому этих уродок пририсовал, а? Что из первых букв хулиганство получается, знал, конечно? И посмеивался, признайся, посмеивался?..