На этот раз мы ели не вечный гуляш, а рагу из настоящего барашка, обгладывали косточки и запивали обед чистейшей водопроводной водой.
Нас усадила за свободный столик сама мадам Хаиндрова, велела официантке подавать и величественно вернулась на свое место за кассой.
Воздух в зале гудел — сделки, сделки, сделки… шепоты, стук сдвинутых стаканов, стук вилок и ножей. Пальцы пересчитывают червонцы…
— Свободно? — раздался над нами густой, жирный голос.
Типический нэпман с ярко крашенной блондинкой остановился возле нас.
Не ожидая, пока сядет дама, нэпман плюхнулся на один из свободных стульев.
Дама с интересом посмотрела на В., у которого как раз в этот момент изо рта торчала баранья косточка, и уселась между ним и своим нэпманом.
За окнами послышался цокот подков. Все повернулись к зеркальной витрине.
По брусчатой мостовой, грациозно переступая тонкими ногами, почти танцуя, двигались две лошадки — серая в белых яблоках и, немного отставая от нее, вороная.
На «яблочной», поджав короткие толстые ноги, сидел сам Голубков — комендант города, на вороной — его адъютант Бабанов, которого весь город называл Сеней. Оба в ярко-красных галифе, в блестящих сапожках с серебряными шпорами.
Толстый Голубков был похож на молодого мясника и как-то не сочетался с лошадью — он сам по себе, она сама по себе. Зато Сеня Бабанов, с коротенькими усиками, с розовыми щечками, стройный, всегда подтянутый, казалось, родился, чтобы натянуть красные галифе и сесть на лошадь.
Таким цирковым манером проезжала эта пара по городу каждый день, ровно в четыре. Население привыкло к этому спектаклю. Говорили, что по Голубкову можно проверять часы — почти как по знаменитым выходам из дома Иммануила Канта.
Проезд коменданта означал, что все, мол, в порядке, в городе спокойно, жизнь идет своим нормальным ходом.
Наш нэпман мрачно пил и ел, не разговаривая, не обращая ни на свою даму, ни на нас ровно никакого внимания. Пышущая здоровьем дама расстегнула пальто и предъявила окружающим огромное декольте.
Вырез был настолько глубок, что ни у кого не могло оставаться сомнений по поводу количества и качества того, что за ним помещалось.
Я посмотрел на В. — он был чем-то крайне озабочен.
Коротко взглядывая время от времени то на нэпмана, то на его пышногрудую подругу, В. начал рисовать на столе.
Нэпман сопел, чавкал, громко глотал вино и густо краснел. Лысина, лоб, нос, щеки мало-помалу покрывались капельками пота, потом капельки стали сливаться в ручейки.
Дама держала бокал рукой, унизанной кольцами и браслетами. Мизинец она отставляла, как принято было по правилам мещанского хорошего тона. В ушах у нее сверкали серьги с крупными голубыми бриллиантами.
Оба не произносили ни слова.
Мы с В. вначале обменивались по их поводу понимающими взглядами. Но затем В. увлекся рисованием и, видимо, забыл обо мне, Он посматривал на наших соседей исподлобья, колючими, ставшими злыми глазами.
Подошла мадам Хаиндрова, я рассчитался, и мы поднялись.
— Ой, боже ж мой! — всплеснула руками мадам. — Опять вы мне столик спортили!..
Она схватила тряпку, собираясь стереть то, что В. нарисовал.
Нэпман взглянул на рисунок и, зарычав, выхватил тряпку из руки мадам Хаиндровой.
— Пустите, мусью, больно…
Отпустив Хаиндрову, нэпман наклонился над столом, разглядывая рисунок.
Я тоже заинтересовался им.
Это был бегло набросанный портрет нэпмана и его дамы, но это было и нечто гораздо большее.
Со всей силой классовой ненависти В. изобразил все, что думал об этом типе людей.
Не карикатура, нет, скорее обобщение, нэп сквозь увеличительное стекло.
Острая манера рисунка напоминала прославленного немца Георга Гроса, его антивоенные серии.
Но это не было подражанием Гросу — в манере В. было что-то свое, особое, неотделимое от темы, от изображенного им нэпа.
В первое мгновение, взглянув на рисунок, я чуть было не расхохотался — очень уже здорово были схвачены, гиперболизированы и высмеяны характерные черты наших соседей. Но, всмотревшись в рисунок, я расхотел смеяться. Это двое животных были не смешны, а страшны. Страшно было то, что за ними чувствовалась их среда.
Нэпман вытащил бумажник, вытянул из нее купюру и сунул мадам Хаиндровой в руку.
— Велите мне отрезать ножки. Крышку стола я заберу.
И, обернувшись к В.:
— Надеюсь, вы мне продадите рисунок?
В. замялся, он был смущен.
— Берите, пожалуйста, если нравится…
— Спасибо, — сказал нэпман и протянул В. руку: — Позвольте представиться…