Образовалась прекрасная семья — любимая и любящая жена, любимая и любящая дочь. Как хорошо, как весело они жили!
На улице Художников, ныне улице Черданцева, был их дом. Напротив — мастерская.
Был у них и четвертый член семьи — пес, очень похожий на своего хозяина.
Один за другим появлялись оформленные В. спектакли. Я был в Москве на двух его выставках. Одна из них — в ВТО, в доме актера — была выставкой эскизов к шекспировским постановкам.
Здесь были вещи большой художественной силы, поразительного проникновения в дух шекспировского театра.
Я не знаю более сильных решений «Короля Лира» и «Гамлета», чем у В.
Была другая выставка его работ — в Доме кино, связанная с декадой узбекского искусства в Москве. И эта, вторая выставка была снова большим успехом художника.
Так жил он, весело, счастливо работая. Весело и счастливо приходил в свой дом, к своей семье.
И вот неожиданный трагический финал.
Он заболел. Была сделана операция. Сделана неудачно — задет какой-то нерв.
И это превратило его в беспомощное существо. Он нуждался в постоянном уходе.
Когда он лежал в больнице и когда вернулся домой, жена и дочь, преданные бесконечно, не оставляли его ни на минуту одного, сменялись, дежурили. А его — такого стеснительного, такого душевно-ранимого — терзало сознание, что он в тягость родным, что он портит их жизнь.
Его женщины самоотверженно ухаживали за ним, выполняя все, что должны делать медицинские сестры, а это его убивало, он стеснялся, проклинал свою болезнь, себя, жизнь…
В тот страшный день Нина Ивановна была в театральном институте, вела занятия со своими студентами. Дома дежурила дочь.
В. обманул ее. Он попросил Наташу сходить купить для него что-то…
Остался один. Один дома, один в мире…
Один, как бывает одинок человек только перед лицом смерти… И когда Наташа вернулась домой — он был мертв.
Не причинять никому беспокойства, не мешать никому… Человек не имеет права мешать жить другому человеку — говорил он, мой дорогой друг.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Мы завидовали умению Сергея балансировать поставленной на кончик носа тросточкой.
Это было удивительно! Самая обыкновенная тросточка, с которой Сергей постоянно разгуливал, держалась какой-то волшебной силой на самом кончике его носа, опровергая все законы физики.
Сотни раз каждый из нас безуспешно пытался проделать этот трюк, но тросточка неизменно сваливалась с благородного козинцевского носа, а на моей картошке она вообще не желала задерживаться, даже на одно мгновение.
Впрочем, через некоторое время Юткевич был разоблачен: обнаружив на кончике его несколько вытянутого носа небольшое углубление, мы решили, что именно благодаря этому так прочно стоит у него на носу проклятая тросточка, и объявили Сергея шулером.
Семья Юткевичей переехала к нам в Киев из Харькова и поселилась в Пассаже — на Крещатике, 25.
Сергей был художником, так же как Козинцев, и тоже художником крайне левого направления.
В этом хилом мальчике, почти таком же тоненьком, как его умеющая стоять на носу тросточка, содержалась фантастическая эрудиция.
Все о театре, все о живописи. История. Направления. Биографии. Все о литературе. Все обо всем.
Откуда, каким образом пятнадцатилетний подросток мог все это узнать?
Козинцев и Юткевич были настоящими феноменами. Однако же в этом море эрудиции были течения, особенно им близкие. Были у них выраженные пристрастия: доктор Дапертутто — то бишь Всеволод Эмильевич Мейерхольд (журнал «Любовь к трем апельсинам» Мейерхольд, как его редактор, подписывал этим именем: «доктор Дапертутто»), Леф, цирк, театральные теории и парадоксальные пьесы Евреинова, конструктивисты, башня Татлина, театр Форегера, имажинисты, постановки Марджанова и особенно все, что касалось итальянской «комедиа дель арте». Был в те годы издан толстый том итальянской «комедиа дель арте» в переводах Переца. Появлялись статьи великого знатока «комедиа дэль артэ» Константина Миклашевского.
И Козинцев и Юткевич в 15 лет были вполне законченными театральными художниками. Они писали эскизы к предполагаемым постановкам русских народных балаганных представлений и к итальянским народным комедиям: писали арлекинов, капитанов, коломбин, всяческих Панталоне, Труфальдино и т. п.
Помнится, волшебные сказки Карло Гоцци были у нас в чести, а пьесы Гольдони почитались уже чем-то нечистым — неким низким реализмом.
Я был очень высокого мнения о живописи обоих своих друзей, и вскоре мне пришлось физически отстаивать это свое убеждение.