В те годы много было таких учреждений. «Бродяга» помещался на спуске Софиевской улицы. Если посмотреть вверх, вдоль улицы — между двух рядов огромных ветвистых деревьев открывались поразительной красоты золотые купола Софиевского собора. А если не смотреть вверх, а спуститься на несколько ступеней, вы попадали в полуподвал, стены которого были расписаны условной живописью. Для этой росписи употреблялась обыкновенная клеевая краска — художники не рассчитывали в это быстротекущее время на вечность.
Условной была в «Бродяге» только эта стенопись. Все остальное — столики, бифштексы, водка — были вполне реалистическими.
Вот в этом-то подвале мы начали разыгрывать историю о том, как Балда перехитрил самого беса и выиграл спор с попом.
И Козинцев тонюсеньким фальцетом заканчивал:
При этом куклы очень забавно изображали драматическое столкновение героев.
Несмотря на то что наше творчество оплачивалось одним лишь нравственным удовлетворением, через некоторое время пришлось его прекратить.
Формально «Бродяга» управлялся неким литературно-артистическим советом, а фактически вся полнота власти принадлежала заведующему рестораном — кавказскому человеку огромной величины.
Наименование «заведующий» тоже было лишь формальностью, ибо кавказский человек был просто-напросто хозяином этого ресторана.
Зимой и летом, утром, днем и вечером он ходил в роскошной папахе из золотистого барашка. Впечатление создавалось такое, что он и ночью ее не снимал. Что там находилось под папахой — никто никогда не видел: лысина ли, пышная ли шевелюра. Все могло быть.
Нос также независимо от времени дня и времени года оставался всегда темно-фиолетовым и имел классическую форму баклажана.
Поставленные близко-близко друг к другу, впритык к носу, глаза были постоянно повернуты на баклажан.
Я видел в жизни множество косых людей, но такого косого — никогда. Казалось, что он ничего, кроме своего носа, не видит. К сожалению, это было не так.
Широкая кавказская рубашка перетянута узеньким пояском с украшениями черненого серебра. Все это обтягивало большущий каменный живот, который поддерживался тонкими ножками в мягких сапожках.
Теперь представьте себе Юткевича и Козинцева перед этим гигантом. Оба худенькие-худенькие, кажется, дунь — улетят. Юткевич в своей неизменной тюбетейке, с тросточкой в руке; Козинцев необыкновенно аккуратно одетый, в рубашке «апаш», из воротника которой поднималась тоненькая шейка, чистый-пречистый, похожий на маленького петушка.
— Ви, дети, кончайте свой петрушка.
— Позвольте, что случилось? — интеллигентно спрашивает Козинцев.
— Ничего не случился. Клиент недовольный.
— Но мы не собираемся ориентироваться на обывательский вкус! — вращая между пальцами тросточку, гордо парирует Юткевич.
— Давай кончай петрушка. Клиент плохо кушает. Разговаривать мешаешь. Эй, Сулейман, выноси петрушка!
Пришлось эвакуироваться и искать новую базу, чтобы готовить большое представление на площади.
Но тут произошло событие, в корне изменившее наши планы.
Отделом народного образования в Киеве заведовал известный писатель, старый революционер Сергей Мстиславский.
Кадры отдела он подбирал по принципу — личности поярче. По этой причине заведовать театральным не то сектором, не то подотделом был приглашен знаменитый режиссер Константин Александрович Марджанов, а его заместителем — талантливый театральный критик Микаэло, как он подписывался, а проще говоря, Самуил Акимович Марголин — будущий режиссер Вахтанговского театра.
Марджанов, который был, кроме того, художественным руководителем Соловцовского театра, с нежностью относился к юным дарованиям.
В качестве таковых мы однажды были вызваны в ТЭО, и нам объявили, что пустующий подвал под рестораном гостиницы «Франсуа», тот самый, в котором раньше помещался замечательный театр «Подвал Кривого Джимми», этот подвал передается нам!
И вот под художественным руководством почти уже шестнадцатилетних Козинцева и Юткевича создается новый театр «Арлекин».