Я окостенел.
Не замечая моей реакции, Миша прячет свой снаряд и, не доев мороженого, поднимается.
— Пойду прошвырнусь немного. Засиделся… — говорит он и исчезает.
…Декорации нам удавались. Эскизы без особых сложностей переносились на холст. С костюмами было куда труднее. Одно дело левый рисунок на бумаге, иное дело — превращенный в реальные панталоны, треуголки, юбки или штаны.
Все становилось обычным, острота рисунка бесследно исчезала, и вещи обретали форму наших бренных реалистических тел.
В конце концов справились мы и с этой бедой. Пущены в дело проволочки, крахмал… И вот уже появляются задуманные художниками острые углы, условные линии…
Между прочим, именно в это время произошла та неэтичная драма с критиком, о которой я рассказал.
Приближалась наша премьера. Занятые ею, мы почти не замечали, как все тревожнее с каждым днем становится в городе.
Иногда доносилась орудийная канонада: невдалеке шли бои с петлюровцами.
А у нас в это время проходили последние репетиции…
Была у нас еще одна неразрешенная техническая задача: к сцене бала у Блока есть ремарка — к влюбленным, одетым в средневековые костюмы, подбегает Паяц и показывает длинный язык. Влюбленный в ответ на это бьет с размаху Паяца тяжким мечом по голове. Паяц падает, перегнувшись через рампу. Из головы его брызжет струя клюквенного сока. При этом Паяц пронзительно кричит: «Помогите! Истекаю клюквенным соком!»
Роль Паяца исполнял Юткевич. Как сделать, чтобы из Сережиной головы брызгал бы клюквенный сок? Мы совещались со знакомыми инженерами, слесарями, бутафорами. Просидели вечер с одним полусумасшедшим изобретателем.
Он согласился обсудить нашу проблему только после того, как мы выслушали, что именно он изобрел и всю историю его скитаний с этим изобретением.
Мы все выслушали, но никакого разумного совета не получили.
И тогда мы пошли к Донато — к нашему любимому Донато, которым восхищались, которому поклонялись, к знаменитому клоуну Донато, главе труппы полетчиков.
Семья Донато снимала квартиру на Николаевской, наискосок от цирка, стены цирка были заклеены плакатами в три человеческих роста, на которых изображалась то летающая труппа Донато, то он сам в клоунском костюме, в рыжем парике, со светящимся красным носом. По нашим сведениям, Донато объездил весь мир и был лучшим на земном шаре цирковым артистом.
Каждый вечер он «работал номер», как говорили в цирке, и каждый вечер это было настоящим чудом.
Когда к юной четверке полетчиков — двум юношам и двум девушкам, показавшим, как казалось зрителям, вершины искусства, смелости, грации, когда к ним вдруг поднимался вверх по лестнице неуклюжий клоун в аршинных ботинках, спадающих гармошкой невообразимой ширины штанах на коротких, ярких подтяжках, в каком-то дурацком сюртуке, надетом на дюжину жилетов, — цирк смеялся, еще не подозревая о том, что последует за этим.
Неуклюжий рыжий поднимался на площадочку, подвешенную высоко, под самым куполом цирка.
Отсюда, под хохот зрителей, он пытался повторить полет юных воздушных гимнастов, срывался, в последнее мгновение непонятным образом повисая на одной руке.
Его с трудом втаскивали снова и снова на площадку, он ронял свои ботинки-гиганты, а поднявшись, начинал раздеваться. Один за другим летели жилет за жилетом. Он падал, его едва успевали поймать за ногу, снова втаскивали наверх, а зрители хохотали, и тут же начинался полет. Я не берусь описывать его. Могу только сказать, что не видел никогда ничего более прекрасного, более опасного и смелого.
Кроме полетов, Донато «работал» партерного рыжего, акробатический номер и еще что-то. Половину цирковой программы исполняла труппа Донато. Она состояла из его многочисленной семьи — сыновей, дочерей, золовок и зятьев. Самым младшим был пятилетний сын.
И всю эту семью мы застали дома, за обедом. Донато предложил нам присоединиться, поесть борща. А когда мы отказались, он велел младшему Донато показать нам кое-что.
Пятилетний Донато слез со стула и, держа в руке ложку борща, сделал с места заднее сальто. Борщ остался в ложке, и он съел его.
После обеда мы рассказали Донато о своих затруднениях, и он тут же их разрешил.