Он носил и носил, беззаветно, самозабвенно, эти камни, и доброе его лицо светилось улыбкой — нужен Матвей людям, нужен…
А в сторону Пресни шли царские войска.
Выгружались из вагонов на Николаевском вокзале свежие воинские части, присланные из Петербурга. По скользким доскам трапов сводили из теплушек лошадей. Скатывали орудия с платформ.
И шли, шли по Москве, по пустым улицам, под испуганными взглядами обывателей, смотревших сквозь щели ставень, шли на усмирение солдаты. Устанавливали орудия, наводили прицелы. Готовились к прорыву.
Вот ударила первая пушка. И — пошло, пошло…
…Отходили на Пресню разбитые царскими войсками боевые дружины других районов…
Били орудия. Снаряды рвались на улицах, в корпусах фабрик, рвались на баррикадах, посылаемые туда прямой наводкой.
Все больше становилось раненых, все труднее было заделывать под огнем пробоины.
Дружинникам иной раз удавалось пробраться по дворам и закоулкам, по крышам и чердакам и, неожиданно свалившись на противника с тыла, обратить его в бегство. Но ненадолго. Получив подкрепление, солдаты снова наступали.
На баррикадах убитых становилось все больше и больше, их уже не успевали уносить.
Артиллерия била, била, била по Пресне… Спрятанная за массивами домов, ждала приказа конница. И вот — опущены казачьи пики, выхвачены из ножен и подняты сабли… Сигнал — и конница ринулась вперед…
И, когда дальнейшее сопротивление восставших рабочих стало невозможным, по призыву Московского комитета большевиков и Московского Совета, в трагическую ночь с 18 на 19 декабря 1905 года, была прекращена борьба. Нужно было сохранить жизни, сохранить силы для будущей борьбы.
В ту страшную ночь Пресненский штаб боевых дружин выпустил воззвание — «мы начали, мы кончаем. Кровь, насилие и смерть будут следовать по нашим пяткам, но будущее за рабочим классом».
Пресня была охвачена огнем. Пылали деревянные постройки Трехгорки, горела фабрика Шмидта, завод Мамонтова, Бирюковские бани. Горели дома, рабочие казармы… По улицам мчались отряды семеновцев. Выли звери в зоопарке.
Уходили по Москве-реке отряды дружинников.
В домах прятали оружие.
Какими мрачными были теперь костры Пресни!.. У их огня в угрюмом молчании грелись солдаты-каратели. Грелись покрытые снегом городовые. Из дома в дом шли с обысками, хватали сонных, полураздетых, выволакивали на снег… Сваливали в кучу изъятое оружие.
И вот знакомый нам крутой переулок…
Жандарм сапогом распахнул калитку, ножнами постучал в дверь. За спиной его еще четверо жандармов и человек в штатском, в котелке… Он вошел вслед за жандармами, остановился у двери.
Вера укладывала девочку спать. Она повернулась — увидела жандармов и стоящего у дверей Артура.
— Этого забирайте, — указал Артур на Матвея, — он вам расскажет, откуда богатые берутся… Баба говорила — он интересно рассказывает…
Жандармы обыскивали дом.
Матвей стоял рядом с Верой.
— Прощай, Вера, — тихо сказал он, — ты меня никогда не любила, так хоть за Надюшкой теперь присмотри…
Жандармы грубо схватили его, толкнули к двери и вывели.
— Адью… — Артур приподнял котелок, вышел вслед за жандармами.
Некоторое время Вера стояла, окаменев. Потом сказала недоуменно:
— Как же так… ведь они его убьют…
И вдруг, схватившись за голову, закричала изо всех сил:
— Мотя! Мотя! Мотенька!..
Бросилась к иконе, упала на колени:
— Боже! Что делать?.. Боже… я без него жить не буду… убьют они его, боже, боже…
В незакрытую дверь медленно вваливались по полу волны морозного пара. Из пара этого возникла фигура короткого, широкого человека в зимнем пальто, в барашковой шапке.
Он переступил порог, остановился. Это был мастер Фомин — тот самый, которого Вера выкатывала на тачке с фабрики.
Молча, злорадствуя, смотрел он на стоящую на коленях Веру.
— …боже мой, боже… — повторяла она, — спаси его, боже… накажи меня, проклятую, а его спаси…
Фомин кашлянул. Обернулась Вера, увидела его, встала.
— Ну, чего пришел, подлец! На горе мое любоваться? Мало ты горя людского видал? Мало обижал людей? Вали вон отсюда!
Но не уходил Фомин. Смотрел на Веру, и ее отчаяние, ее горе, может быть, впервые в жизни тронули его. Он смотрел на Веру растерянно, даже жалко как-то.
— Послушай, Филимонова… — произнес он наконец.
— Что Филимонова, что Филимонова? Уходи, не до тебя.