В сарае лежали изувеченные тела. Вера переходила от одного к другому. Матвея среди них не было.
Полицейский терпеливо пошел к другому сараю, открыл.
Войдя, Вера сразу увидела среди трупов окровавленное лицо Матвея. Подошла ближе. Он был без шапки, босой…
— Ладно уж, забирай, — сказал полицейский.
Матвей лежал в гробу, прибранный, умытый, одетый. Бесконечной вереницей шли люди поклониться убитому. Звякали медяки, опускаемые в кружку. Скорбной чередой проходили рабочие.
Шли женщины, мужчины, вели детей.
Вера стояла у гроба — строгая, без единой слезинки. Рядом с ней Надюшка. У девочки игрушка в руке — крестик с оборванной цепочкой.
А ночью, когда ушли люди, Вера билась, рыдая, у гроба целовала без конца руки Матвея:
— …никогда мне не искупить вину перед тобой… Матюшенька… поздно я поняла тебя, поздно полюбила…
И были похороны. Рабочие несли гробы по улицам непокоренной Пресни. Безмолвными, немыми были эти похороны.
Они проходили мимо разбитых корпусов Трехгорной мануфактуры, мимо сгоревших, обугленных зданий.
Шли женщины Красной Пресни за гробами своих близких.
Шла строгая — без слезинки — Вера за гробом любимого. Покачивались в такт шагу серебряные серьги в ушах.
Обыватели — теперь уже не из-за занавесок, а открыто стоя за окнами и на крылечках подъездов, — смотрели на молчаливую процессию.
Конные городовые, как грозное предупреждение, были расставлены по всему пути следования похоронного шествия.
Но испуганными были глаза победителей, провожавшие молчащую и оттого еще более страшную толпу рабочих и покачивающиеся на ее руках гробы.
— Тпру… — осаживал лошадей прохоровский кучер: пароконным саням преграждала путь идущая толпа.
Толстозадый, краснорожий кучер, обернувшись к сидящему в санях хозяину, сказал:
— Ишь… молчат… Им приказ вышел: хоронить молчком. Не-ет, не больно попоют теперь.
Под злобными взглядами проходящих рабочих Прохоров снял бобровую шапку, обнажил голову.
Стояли хозяйские сани, а рабочая Пресня, вся рабочая Пресня проходила в молчании мимо.
Рядом с Верой, держась за руку матери, шла маленькая Надя, дочь погибшего Матвея.
Глава вторая
НАДЕЖДА
Зима девятнадцатого года была очень тяжелой.
Стояли на морозе голодные очереди у хлебных лавок. Одни, выходя со своими осьмушками, тут же и съедали их, иные бережно припрятывали, несли домой.
Тяжко пыхтя, медленно тащились перегруженные поезда. А на крышах теплушек мешочники, мешочники…
Другие поезда двигались к фронту. На платформах стояли орудия, красноармейцы, свесив ноги, сидели в открытых дверях теплушек и пели.
И еще шли поезда в обратном направлении — поезда с ранеными бойцами, краснокрестные, скорбные поезда.
Уже год, как остановилась Трехгорка… Много рабочих ушло в добровольцы, на фронт, другие уехали в деревню, спасая от голода детей… А те, что остались, охраняли фабрику. Они не получали ни гроша, жили на голодном пайке, но это была теперь их фабрика, и они охраняли ее холодные, замерзшие цеха.
В партийной ячейке топилась «буржуйка». Едкий дым сочился из сочленений жестяных труб, и от этого дыма все кашляли.
По временам открывалась дверь, и тогда в комнату врывались клубы морозного пара.
Некоторые из рабочих были вооружены — кто винтовкой, кто наганом.
Суровая женщина, которая вела собрание — товарищ Таисия Павловна Белозерова, — стоя на фоне плаката «Все на борьбу с Колчаком», гневно говорила:
— …что же это такое, если не контрреволюция? Ежели каждый из нас станет выносить по полену дров?.. Сегодня полено, завтра станок…
У дверей, понурив голову, стоял старый человек — тот, кому адресованы были слова председательницы.
— …пускай трибунал наказывает тебя по всем законам революционной совести и социалистического сознания… Да ты хоть понимаешь свою вину, Кузьмич?
— Сознаю, Таисия Павловна, очень даже болезненно сознаю. Глубоко виноват… Из-за внучков… единственно из-за внучков. Смотреть не могу. Хотел согреть хотя разок…
— Ладно, — сурово сдвинув брови, говорила Таисия, — не жалоби меня, ради бога, не железная. Кто за то, чтобы дело о хищении пяти поленьев осиновых дров сочувствующим РКП сторожем Кутейкиным передать в трибунал, прошу поднять руки. Против? Воздержался? Пиши, Надежда. При двух воздержавшихся. Не взыщи, Кузьмич, время строгое, никому нет пощады. Я возьму — меня казните. Фабрика теперь наша, народная, пусть никто к ней руки не тянет. А теперь, товарищи, могу вам сообщить великую новость — есть решение восстановить нашу Трехгорку и пустить в самое короткое время…