— …пишет твоя мать Вера Степановна Филимонова. Здравствуй, моя родная девочка Надюша. Не удивляйся, что такой у меня вдруг хороший почерк стал. Пишут за меня умные люди. Пишет комиссар госпиталя товарищ Лазарев Евгений Сергеевич, а мне тут пришлось побыть немного. Руку задело чуточку. Надюша, горько, конечно, сознавать, что пришлось тебя оставить, но выхода нам другого враги не дали. Нет, мы на позволим им вернуться, будем драться до последнего. Не забывай, моя кровиночка, как по фабричному двору идешь, погляди на ту стену, у которой эти звери твоего отца убили. Четырнадцать лет прошло, а я как сейчас слышу залпы и крики мучеников наших…
Из цеха в цех, из цеха в цех идут по мертвой фабрике Надежда и Василий. И всюду холодная тишина. Стоящие станки. Ветер, снег…
— …Как-то там наш ткацкий? Как мой Платушка поживает, веселый мой станочек? Я ведь, что греха таить, тяготилась работою, только ради хлеба трудилась. А сейчас, как вспомню… до того хотела бы стать на свое место, пустить станок… Ах, как весело шумел наш цех, как хорошо бегал челнок… Какое счастье бы там у вас оказаться! Кто же теперь на моем Платушке работает? Не обижает ли его? Хорошо ли за ним ухаживает? Мы читали в газете, что к вам приезжал товарищ Ленин и выступал на Большой кухне. Счастливые вы. А как дом наш старенький? Береги его, Надюша, ты там родилась и все твои родные тут жизнь прожили. До свиданья, доченька моя. Посылаю тебе две глудки сахару. Честно тебе скажу — буду ли жива — не знаю. Очень жестокие идут у нас бои. Но все равно, наш верх будет и завоюем для вас жизнь такую хорошую… Обнимаю тебя, мое дитятко, целую несчетно раз. Никогда не забывай своего отца. Я очень перед ним виновата и до сего часа все искупаю грех. Твоя мать — Филимонова Вера Степановна.
Опустила Надежда письмо, остановилась, задумалась глубоко. И Василий поодаль несколько стал, не желая мешать.
Тишина. Только ветер посвистывает по цеху.
— Что же делать? Что делать? — сказала с отчаянием Надя. — Где только я не была… Таисия мне все портит…
— На фронт просилась?
— Она в райкоме сказала… и все. Подумаешь, фабрика без меня обойтись может. Просто эгоизм какой-то. Она привыкла, что я под рукой…
— Надя, — сказал Василий. — Надежда…
— Что, Королев?
— Неужели ты все забыла?..
— Ты о чем?.. А… ну, как ты не понимаешь, Королев… Разве такое время…
— Или честно скажи, то, что я калека…
— Не смей болтать глупости, — оборвала его Надя. — Никакой ты не калека, Королев, человек как человек. Запомни. И никогда о себе не смей думать иначе.
— Тогда что же случилось?
— Понимаешь, Королев, столько со всех сторон тяжелого… мне кажется, я за все в ответе, мне кажется, во мне просто физически все отзывается: голодные глаза у людей, дети замерзающие… вот эта наша мертвая фабрика… наверно, у меня нервы слабые… Каждый должен сейчас все свои силы мобилизовать — иначе мы не победим. А что я слышу, например, когда захожу в общежитие к девчатам звать на субботник, о чем, ты думаешь, они болтают? О любви они болтают. Другой темы у них нету. Сами голодные, жрать нечего, в общежитии вода замерзла, фабрика стоит, родные на фронте, а эти идиотки высунули красные носы из-под одеяла и рассуждают. Только слышно: «любовь», «любовь»… Я прямо убить их готова. Пошлость и мещанство. Разве ты не согласен, Королев? Ну, скажи, скажи — ты согласен? Я хочу, чтобы ты думал как я.
Вздохнув, Василий не ответил.
— Мы должны быть выше разных там переживаний, — сказала Надежда. — Ты понимаешь?
— Понимаю, что разлюбила. Вот и все… Ошиблась… Вот и все…
На этот раз Надя не ответила, промолчала.
Снег, снег, холодные цеха, мертвая фабрика. Пар изо рта говорящих.
— Неужели нам удастся все это когда-нибудь поднять, восстановить?..
Они остановились, смотрели на то, что было когда-то весело шумящими станками, а теперь стало мертвым железом.
Надежда повернулась лицом к Василию, протянула руку, прикоснулась пальцем к шраму на его лице.
— Чем это тебя, Королев?
— Сабля.
— Расскажи.
— Вот еще, ерунда, в общем и целом. Лучше скажи — ты помнишь, как мы на Ваганьковом кладбище ночью заплутались?
— Еще бы! До сих пор мне это снится.
— А как ты тогда закричала…
— Закричишь. Если тебя кто-то на кладбище в темноте хватает за косу…
— И как только ты умудрилась зацепиться за эту чертову ограду?..
— Кажется, с тех пор века прошли…
Надя положила в карман письмо и достала сложенный вчетверо листок.
— Не потерять бы…