— Ушастик, давай сбежим, пока не поздно, — предложила Люба. — Зачем нам бумажка?
— Затем. Я иначе не смогу оформить на тебя аттестат.
— Да на что мне твой аттестат? Смешно.
— А я не для тебя, я для себя…
— Дурачок ты, дурачок. Как был всегда дурачком, так и остался.
Люба юркнула за стол браков и разводов, надела оставленные кем-то очки, строго взглянула на Алешу и густым басом спросила:
— Вы ко мне, гражданин? Разводиться? Па-азвольте, па-азвольте, я вас за последний месяц уже пять раз разводил…
На этом слове Люба осеклась, ибо в комнату входили сотрудники, а из репродукторов с улицы доносилось: «Угроза воздушного нападения миновала, отбой. Угроза воздушного нападения миновала…»
Высокая худая женщина, видимо, так до своих 50 лет не нашедшая счастья в любви, строго и недоуменно смотрела на девчонку, которая осмелилась сесть на ее служебное место и надеть на нос ее очки…
— Это что означает? — придя наконец в себя, спросила заведующая столом. Голос у нее был тонкий, от волнения срывающийся на фальцет.
Алеша с превеликим трудом удерживался от смеха, отворачиваясь, закусив губу. Любе ситуация не казалась такой уж смешной — ей было неловко. Она сняла очки, вышла из-за стола под недоуменными и недружелюбными взглядами служащих, сердито посмотрела на Алешу:
— Абсолютно ничего смешного.
Однако когда Алеша взглянул на нее, не удержалась и сама прыснула.
— Извините, — обратился Алеша к строгой заведующей, — мы зарегистрироваться.
— Но… — произнесла заведующая.
— Завтра мой эшелон… — уже серьезно и умоляюще негромко сказал Алеша.
Строгая старая дева посмотрела на него, на Любу и неожиданно улыбнулась доброй, умной улыбкой. Она села на свое место, сказала: «Подойдите к столу, граждане», — надела очки и обмакнула перо в чернильницу.
Алеша взял Любу за руку. Они подошли к столу и остановились. Заведующая взглянула на них поверх очков. Алеша был чуть не на две головы выше Любы.
Из бомбоубежища, вслед за служащими загса, поднимались посетители — те, кого здесь застала воздушная тревога. Они выстраивались в очередь у стола регистрации смертей и у стола регистрации рождений.
В загс вошли двое, оба в военной форме — совсем юная девчушка и такой же юный паренек. Они прочли надписи и направились было к столу регистрации браков.
Увидев, что заведующая занята, остановились, ожидая.
А заведующая спрашивала Любу:
— Какую фамилию оставляете?
— Свою, конечно, — Филимонова.
Заведующая заполнила последние графы. Приложила печати и протянула удостоверение.
— Поздравляю со вступлением в брак, — сказала она официально и добавила другим, «частным», голосом: — Ох, ребятушки, время-то какое… Ну, желаю, чтобы все хорошо… Следующие брачующиеся, подойдите к столу…
На спинке стула висела новенькая гимнастерка с двумя «кубарями» в петлицах, а поверх нее лежало ситцевое платьице.
В комнате филимоновского домика было полутемно. Слабый свет проникал только из прихожей — сквозь стекло над дверью.
У окна стояла чертежная доска. К ней был прикреплен незаконченный чертеж ткацкого станка. Рядом висела рейсшина.
Обнявшись, сладко, счастливо спали Люба и Алеша.
Черная тарелка репродуктора негромко передавала сводку.
Первым проснулся Алеша. Он улыбнулся, глядя на Любу.
Он долго смотрел, пока и Люба не открыла глаза. А, открыв, она изумленно поглядела на Алешу и, вдруг все осознав, бросилась, обняла, прижалась к нему.
Громкоговоритель все сообщал и сообщал грозные вести с фронта.
Горел свет — лампочка под матерчатым абажуром.
Люба и Алеша, уже одетые, стояли посреди комнаты, держась за руки. Они молчали. Разговор вели их сияющие глаза.
Потом Алеша спросил:
— О чем ты сейчас думаешь?
— О том, как мы вечно спорили с девчонками — что такое любовь? И никто не мог ответить.
— А теперь? Ты ответила бы?
— Конечно. Это когда просыпаешься и вдруг оказывается, что весь мир, все на свете сжалось, стало совсем маленьким — это просто один глупый человечишка. И ты думаешь: товарищи, да что же это такое происходит?..
Алеша обнял ее и шепнул на ухо:
— Навсегда?
— Навсегда… — тоже шепотом ответила Люба, — а ты?
— На всю жизнь.
— Послушай, — взяв Алешу за уши, сказала Люба, — ведь когда ты был маленьким, у тебя были громадные уши. Прямо лопухи какие-то. Куда же они девались?