Профессор был старенький — бородка клинышком, руки трясутся — он отводил взгляд, не смотрел на Надежду Матвеевну. А она держалась ровно, подтянуто. Лицо замкнуто, помертвело.
— …К сожалению, — говорил профессор, снимая халат, — я могу только подтвердить диагноз больницы Гельмгольца, диагноз профессора Филатова и профессора Авербаха. Помочь вашей девочке я бессилен. Зрение не восстановимо.
Профессор снял халат и оказался военно-медицинским генералом. Он был в гимнастерке, со звездами в петлицах.
Подойдя к Надежде Матвеевне, профессор сел рядом.
— Что делать, родная, мне вас нечем утешить. Не могу сказать, как хотел бы помочь. Кроме всего прочего, еще и потому, что я ведь ваш, с Трехгорки… В пятом году я уже раклистом был. А восстание… вот он, на лбу след нагайки до сих пор… да что я, в самом деле… если б только мог…
Люба стояла у окна. Глаза ее были открыты. Те же, что и раньше, глаза. Те же, но и не те…
За окном шел проливной дождь. Черная тарелка репродуктора сообщала о положении на фронтах.
Люба смотрела в окно, но не видела вошедшую в калитку Нину — ту самую, что дежурила с ней на крыше. Рядом с Ниной шел мальчик лет двенадцати и нес в руках нечто прикрытое тряпкой.
Люба тревожно оглянулась на стук в дверь.
— Войдите. Кто это?
— Я, Любанька, Нина. — И, как была — мокрая, бросилась к подруге, обняла, спросила: — Ну, что? Не было еще письма?
Люба промолчала.
— Ни от отца, ни от Алеши?
— Нет. Ничего.
— А я говорю — не беспокойся, жди. Знаешь, как другой раз с фронта письма идут?..
Движением руки Нина подозвала мальчика, стоявшего у двери.
— Тут Колька — братишка мой — подарок тебе приволок…
Коля снял тряпку. Под ней оказалась клетка с зябликом.
Как только в клетке стало светло, зяблик оживился, почистил клюв о жердочку и запел.
— Ой, что это!..
— Яшка это. Зяблик. Люба взяла в руки клетку.
Достав из кармана молоток и гвоздь, Колька взгромоздился на стул и пристроил клетку у окна.
Как бы признав, что он наконец попал на свое место, зяблик пел самозабвенно. Если попытаться определить «тему» его песни — это была песня о счастье жизни.
Теперь Люба была в комнате одна. Она сидела, подняв голову, и слушала пение птицы. По щекам Любы медленно, медленно катились слезы.
— Есть тут кто-нибудь? — послышался из прихожей старческий голос. — Эй, хозяева, отзовитесь! Зеленцов это, дедушка Зеленцов.
Люба наскоро вытерла слезы, встала.
— Здравствуйте, Яков Фомич, заходите, пожалуйста. Только мамы нет. Она в райкоме.
— А я не к маме, я к дочке, — усаживаясь на стул, сказал Зеленцов.
— Ко мне?
— К тебе, к тебе, Люба. Садись и слушай. Время, дочка, строгое. Если я на девятом десятке с пенсии вернулся, да еще цехом командую… Дома нынче не усидишь. У нас теперь цех военный. Делаем одну деталь к боеприпасам. Так что к нам без особого пропуска даже не проберешься. Вот я какой генерал!
— Яков Фомич, чай поставить?
— Нет, нет. Сейчас убегу. Так вот, Люба, иди ко мне в цех работать.
— Я?..
— Ты, дочка, ты. Все уже для тебя приготовлено. И место оборудовано, чтобы ты работать могла… Совсем операция простая.
Горе и радость, как облачка, пробегали по Любиному лицу.
— И я смогу, вы думаете?
— Сможешь, не сомневайся. Будем с тобой вместе фашистов бить…
Люба протянула руку мимо старика. Он поймал руку, погладил Любу по плечу.
— Вот и договорились. Завтра приходи. Дисциплина у меня железная — сама знаешь.
В этом цехе работали женщины и подростки.
У верстаков в ряд стояли мальчишки. У каждого из них под ногами была деревянная подставка, и благодаря ей ребята оказывались одного роста со взрослыми рабочими.
За одним из верстаков работал косой паренек — Перепелкин. Не останавливая работы, он внимательно смотрел за тем, как старик Зеленцов показывал Любе, что ей надо делать.
Это была предельно простая операция — нужно было взять слева из стопки короткую медную трубочку, вставить в нее другую, более тонкую, загнуть ее конец и переложить деталь направо.
И снова — трубочка потолще, в нее другая — потоньше, загнуть конец, положить направо.
— Ну, вот и все, вот и отлично, — говорил Зеленцов, — пошло, пошло…
Любины пальцы делали эту простую работу все ловче и ловче.
— Жизнь требует от тебя терпения, — говорил Зеленцов, наклонившись к Любе. — Придут письма, девонька, все еще будет, родная… Ну, работай, работай. У тебя хорошо получается.
Люба прибирала комнату. Она передвигалась довольно уверенно среди знакомых предметов и, если что-нибудь было сдвинуто, ставила на место.