Голос следователя становится все глуше, глуше…
Софья смотрит мимо него, в окно, за которым раскачивается верхушка дерева, за которым ветер, небо, солнце.
На мгновение вместо этого окна мелькнула березовая рощица и белый барский дом на холме.
Г о л о с С о ф ь и… В сущности человек живет, пока может думать, о чем ему хочется, вспоминать, размышлять…
Клубится туман, и из тумана, наплывая друг на друга, вытесняя друг друга, замелькали то бегущая по ветке, распустив пушистый хвост, белочка, то крестьянин, идущий за плугом, то жеребенок, который несется, распластываясь в воздухе, не касаясь копытами земли, то снова лишь клубится туман, то маленькая девочка — сама Софья — гонит перед собой обруч по саду, то носится, бессмысленно визжа, просто так, от радости жизни, черная собачонка и детский голос зовет ее: «Зайчик, Зайчик!»
Но вот мелькание картин прекратилось.
На крышке большого, кожаного кофра с медными застежками сидят двое детей — девочка, та самая, что гоняла обруч в саду, и ее младший братишка. Вид у девочки испуганный, она прижимает мальчика к себе, а тот, не переставая, хнычет.
Они остаются единственной неподвижной точкой среди воющего, бушующего, беснующегося человеческого океана.
По временам сюда, в порт, доносится артиллерийская стрельба, и тогда толпа, как бы вдруг заряженная дополнительной энергией, начинает метаться еще сильнее.
Г о л о с С о ф ь и. …Да… пусть мне вспоминается этот день, когда отец увозил нас с родины… Как свято было для меня все, что он делал!.. Как мне жаль было его, Лялю, я готова была отдать за них жизнь… Сколько мне тогда было?.. Весной исполнилось шесть, значит — шесть с половиной…
Если бы кофр, на котором, опустив тонкие ножки в белых чулках и желтых туфельках с перепонкою, сидит девочка, не был поставлен в угол, образуемый каменной стеной, то и она, и братик, и кофр, и прислоненные к нему чемоданы — все было бы растоптано толпой.
Мальчишка хнычет и сучит ножками.
— К маме, к маме хочу… не трогай меня…
Он отталкивает сестру, а та его успокаивает:
— Ну, Ляленька… мама, наверно, сейчас придет…
Но мальчишка бушует все сильнее:
— Пошла вон, дура!
И бьет ногами по крышке кофра, и рвется из рук сестры. Не зная, как успокоить его, сестра снимает с себя цепочку с часиками и дает брату.
— Послушай, как тикают… Тик-так, тик-так…
Схватив часы, мальчишка швыряет их изо всей силы, и они падают за пирс — в воду.
— Вот тебе, дура! Дура! Дура! — кричит он и снова принимается реветь.
Обезумевшие люди несутся мимо этого островка. Они сжимают в руках свои чемоданы, корзинки, портпледы, баулы, узлы и бегут по направлению к сходням большого белого парохода, на который грузятся войска — уходящая врангелевская армия.
Одни бегут к сходням, другие, отчаявшись попасть на этот пароход, пробиваются навстречу, чтобы попытать счастья у сходен другого парохода.
Весь порт, вся набережная забиты людьми, машинами, колясками, вперемешку с орудиями и воинскими обозами.
Ругань смешивается с криками отчаяния, плачем, истерическими воплями.
Невдалеке от сидящих на кофре детей пьяный русский офицер хватает за руку французского полковника.
Француз отстраняет его и проходит мимо.
— Стерва! — плюет ему вслед офицер и, пошатнувшись, оседает у стены.
Стоя в пролетке, зажатой в толпе, старый генерал, протянув вперед руку, безнадежно взывает:
— Господа, господа, опомнитесь… стыдно… — Его седую бороду относит ветром в сторону. Он достает револьвер из кармана. Лошадь пугливо косит глазом и вдруг вздрагивает от близкого выстрела. Генерал все еще стоит, из его руки выскальзывает револьвер. Потом старик падает с пролетки. А мимо торопливо движутся ноги, ноги, ноги, ноги…