Лена и Толя поспешно уходят в сторону палаточного городка. С противоположной стороны на полянку выходят Потапенко и Тужиков.
Потапенко держит в руках каску.
— Уложило, видно, беднягу на месте… В сущности, мы были здесь все смертниками — кто уцелел, вторую жизнь живет… А где ты ее взял?
— Возле ваших ворот, на земле…
— Странно… как я мог не заметить? Сигарета есть?
— Так вот, друг, не думай, что я всегда этого не понимаю. Другой раз проснешься — особенно вот в такую грозовую ночь… сердце, видно, реагирует на атмосферные явления — лежишь, и такая вдруг тоска нападет. Вокруг люди живут, и только я без толку землю топчу… Вот они какие, мой веселые дела, брат Тужиков. А тут еще девочка эта, до того я к ней привязался… Сегодня узнаю — Дуся ей от комнаты отказала. Ушла и не простилась. Я уж Дусю и так и сяк… Ну, знаешь, женщины — она в слезы… Сама, между прочим, жалеет. В общем, капитулировал. Так-то, брат Тужиков.
— Дуся, Дуся… Поверить трудно… Наша ласточка, легонькая, позовешь, кажется, не подойдет, а перепорхнет к тебе… Другой, раз огонь, бомбежка — конец света, а она спокойно перевязывает: «Потерпи, браток, солдату терпеть положено…» Даже говорок ее — не шибко грамотная речь — и то казался милым… Эх, Яков Васильевич…
— Поверишь, все у меня эта девчонка… Пошла куда-то на ночь глядя. Я уж было машину выкатил — за ней ехать. Да куда поедешь?
— А что у вас с Дусей, детей не было?
— Нет. У меня ведь вообще все нескладно получилось. Винить некого — сам виноват. Я до войны женат был, в общем, тебе моя история известна. У нас ведь не баловство было с Дусей. Может, тебе странным покажется, а она и сейчас для меня та самая ласточка. Из-за нее поселился тут и вот все это… Я же, Тужиков, родился строителем, у меня руки, душа, понимаешь, строителя. Я ведь раньше только стройкой жил… И вот — не вернулся, служу тут в канцелярии, чепухой занимаюсь. Стараюсь не думать, газет, поверишь, не читаю… Так-то, Тужиков. Дела… После войны узнал, что у Маши, у прежней жены моей, ребенок родился — не знаю даже, сын или дочь. Пытался их разыскать — никаких следов. Что за судьба, живы ли…
— Яков Васильевич, я хочу сделать вам предложение. Бросайте вы эту хату, пусть Дуся хозяйничает, если так к ней прикипела, бросайте и бегите, пока не поздно. Приезжайте в Питер. Жить будете у меня — квартира просторная. Поступайте к нам, на Кировский. У нас целое государство — дело для такого инженера найдется. Не захотите у нас — весь Ленинград перед вами. Ну, как?
— Черт его знает, до чего соблазнительно… Да вот Дуся… семья все-таки. У тебя у самого семья…
— У меня никого.
— Какой же я эгоист! О себе да о себе… Что же случилось с твоими?
— В общем, нет никого, один.
— Прости.
— Так как же, Яков Васильевич, едете?
— Я должен подумать. Чертово хозяйство, горело бы оно огнем! Наверно, и вправду нужно бросать все и уезжать. Из Питера напишу Дусе — пусть приезжает… Л вдруг не поедет? Духу не хватает рубануть сразу…
— А может именно — рубануть? Прямо завтра тронемся?
— До чего бы это хорошо! Заживу человеческой жизнью. С товарищами. Сколько на свете интересного… Уткнулся носом в эту дачу, будь она неладна…
Со стороны дома раздается собачий лай и голос Дуси: «Яков! Яков! А Яков! Где ты, Яков?!» Потапенко настороженно прислушивается. Голос Дуси: «Яков! Сюда!.. Ах вы, поганцы проклятые! Опять забрались! Я вам покажу вишню! Яков! Яков!»
Потапенко срывается с места и бросается на дачу. Голос Дуси: «Стой! Стой! Яков! Где ружье? Стой, кому говорю!» Выстрел. Второй. Голос Дуси: «Сукины дети! Все задницы прострелю!»
Тужиков прислушивается ко всему этому и, махнув рукой, направляется в сторону палаточного городка. Навстречу ему выходит профессор.
— Если судить по выражению лица, — говорит он, — особенных успехов не достигнуто. Ну, что ж… тем хуже для него… Кажется, гроза в конце концов разразится. Для нашего брата — разбойника самая подходящая погода… Пойдемте, Петр Андреевич.
Вспышка молнии, удар грома. Одна за другой ослепительные вспышки, оглушительные удары. Гроза все сильней и сильней. На даче гаснет свет. Хлынул дождь. Буря все усиливается и усиливается.