К а п и т а н. Вот он. С паспортами, с аккредитивом и с деньгами.
П р о ф е с с о р. Ну, как мне вас отблагодарить? А я-то хорош — даже не заметил… Позвольте, позвольте… а где же я его обронил?
К а п и т а н. Возле этого забора.
П р о ф е с с о р. Да? (Берет бумажник.) Мокрый…
К а п и т а н. От дождя, видимо. Как раз у столбика лежал, возле поваленных ворот.
П р о ф е с с о р. Гм… подумайте… какое совпадение!
К а п и т а н. Счастливого пути.
П р о ф е с с о р. До свидания. Спасибо.
Тужиков молча пожимает руку капитана.
К а п и т а н (Толе). Для вас, между прочим, тоже есть кое-что. (Протягивает очки.) Ваши?
Т о л я (берет очки, ощупывает, надевает). Как здорово.
Крепко пожимает руку капитана. Саша вслед за ним проделывает то же самое.
К а п и т а н. Тоже, между прочим, возле забора нашлись…
П р о ф е с с о р. Гм…
К а п и т а н. Что ж, до свиданья, товарищи, привет Ленинграду.
Машина отъезжает. «До свиданья, до свиданья». Толя сел на багажник мотоцикла, обнял Сашу.
Т о л я. Спасибо за все, товарищ капитан!
Уехали. Ушел капитан.
По опустевшей полянке, где был палаточный городок, проходит Дуся.
— Уехали… скажите, пожалуйста… как от зараженных. Что это? — Она принюхивается, почувствовав какой-то запах. — Что такое?
Она встревоженно оглядывается, замечает мужа, обливающего дом содержимым канистры, и бросается к нему.
— Ой! Сумасшедший! Что ты делаешь?
У него взлохмачены волосы, блуждающий взгляд.
— Рятуйте, люди добрые! Рятуйте! Он дом поджигает. (Вырывает канистру из рук Потапенко.) Ой, лихо мое! Спички, спички отдай! Где у тебя спички, сумасшедший!..
Она ищет по карманам, находит и отбирает у него спички. Потапенко стоит, не сопротивляясь. Убит горем. Когда Дуся забрала у него спички, повернулся, пошел.
— Куда ты, Яша!
Он идет не слыша, не отвечая.
— Яков! Яша! Куда ты! Ну, постой, Яков!..
Потапенко замечает лежащую на камне белую майку. Берет ее, подержав в руке, опускает во внутренний карман пиджака и уходит.
— Да стой же, Яков! — бежит за ним Дуся. — Будь оно все проклято! Я же для нас гнездо строила! Для тебя, Яша!
Она спотыкается и падает в яму, вырытую на месте, где была калитка.
Теперь Дуся видна только до пояса.
— Яков! Вернись! Мы ее найдем! Мы уедем, все бросим, Яшенька!
Дуся плачет.
Откуда-то издали зазвучала музыка — тот самый фронтовой вальс, который Дуся пела вместе с мужем, под звуки которого они так хорошо, так славно танцевали.
…Да, великим испытанием для человека была война. И та, кто прошел это испытание, кого закалил огонь войны, и по сей день не забывают, как переоценены были ценности, как выступило настоящее и ушло в тень многое, казавшееся в жизни важным, как поняли истинную цену доброты, дружбы, благородства, верности — будь то верность Родине или верность любимой.
Те, что вернулись, те, что уцелели, принесли с собой эти чувства, эти понятия в послевоенную, в мирную жизнь.
И потому-то так велико оказалось влияние фронтовиков на всех участках жизни — куда бы они не попали — в деревню ли, на завод или в институт.
Но шло время — и жизнь мирная создавала новые свои испытания — испытания бытом, благосостоянием, мещанским благополучием.
Я могу засвидетельствовать, что бывшие фронтовики, которых я знаю — а их много у меня таких друзей и знакомых — все сохранили нравственную чистоту, все не поддались «искушениям», сумели отличить истинные ценности жизни и, здраво ценя всякие блага и удобства, не создавали себе из них мещанского кумира.
Может быть, именно потому, что история Дуси и Якова Потапенко была исключением, потому, что она особенно оттенялась судьбами и характерами других фронтовиков — она так поразила меня и мне захотелось о ней рассказать.
А, кроме всего, разве закончилось наше сражение с мещанством? Разве оно не живет среди нас, маскируясь то так, то этак, меняя формы, меняя свои «идеалы», вербуя приверженцев среди людей разных поколений?
СТРАНСТВИЯ ЖУРНАЛИСТА
Теперь мне хочется, читатель, повести вас за собой туда, где довелось мне побывать в качестве журналиста.
Не по всем, конечно, пройденным дорогам, а так — в несколько наудачу выбранных поездок.
Занимаясь своим прямым делом — кинематографом, я часто чувствовал необходимость оторваться от него, «нырнуть» в иную жизнь.