Только трещали дрова. Пламя костров выхватывало из тьмы худые фигуры детей, женщин и стариков с изможденными застывшими лицами. И невозможно было сосчитать, сколько их, похожих на живых мертвецов, с запавшими щеками, с безысходной болью в безжизненных глазах.
Костры горели всюду, по всему лагерю. Старый Жонсу полулежал на ветхом войлоке у шалаша, сооруженного из повозок, и бездумно перебирал самодельные четки. Обратившись всеми мыслями к Богу, он молился, просил у него помощи, надеялся на нее и ждал. Но день сменялся ночью, на смену ей приходил новый день, а все оставалось по-прежнему, проблески надежды гасли, как искры от костра.
Он прислушался, как спят внуки. "Наверное, сны нехорошие, вот и стонут", — подумал Жонсу. Их у него шестеро. От двух сыновей, погибших на войне. Жонсу похоронил обоих на родине, на берегу Мичика. Теперь он растит внуков. Но выживут ли они, об этом ведает один лишь Аллах. А старуху свою похоронил уже здесь, на чужой земле. Перед смертью она ему простила все.
Двухмесячный путь, который она проделала по его воле, увел ее далеко от родины. Жена в час кончины не сожалела об этом, делала вид, что смирилась, дабы не причинять еще большей боли ему, Жонсу. Но себе теперь он не может простить принятого им решения…
В соседней землянке сегодня праздник. Мовла откуда-то принес ячмень. Может, украл, может, выменял на что-то из оставшегося.
Дети суетятся вокруг котла над костром. Жонсу слышит их радостные крики. Как мало нужно детям, чтобы забыться хоть на час. Ведь им, детям, может быть даже труднее приходится, думает Жонсу. Но они, взрослые, лишили их родного дома, привезли непонятно куда и непонятно зачем. Читать этот неосмысленный безмолвный укор в детских глазах мучительнее любых адских мук…
— Что же делать?.. Что теперь делать? — шептал Жонсу, механически перебирая четки.
Горел огонь и перед землянкой Данчи. Семья еще не ложилась, в маленькой кастрюле варился ячмень. Это Мовла поделился с ними. Сорокалетняя Хеди, жена Данчи, хотя на вид ей дашь все пятьдесят, сидя на корточках, большой деревянной ложкой помешивала ячменный кулеш. Тут же у огня примостились и двое ее детей. Глаза ребятишек прикованы к кастрюле. Им не терпится, они убеждены, что ячмень уже давно сварился, а мать, не попробовав, все размешивает и размешивает его. Наконец Хеди разложила еду по мискам, и дети с жадностью голодных волчат набросились на нее. Болат, как ни был голоден, а нет-нет да и вылавливал зерна из своей миски, бросал в ложку младшей сестры. Поев, Болат отправился проведать своего друга Соипа.
Човка ушла в землянку спать, а Хеди долго еще сидела у огня, вороша хворостиной догорающие угли. Она чутко вслушивалась в ночную тишину, пыталась уловить звуки шагов и ждала, не раздастся ли голос мужа. Утомленная напрасным ожиданием, скрылась в землянке и прикорнула возле Човки.
Над речкой, у самой воды, скособочилась избушка из прутьев, обмазанных глиной. У входа ее, уткнувшись лицом в колени, сидел двенадцатилетний Соип. Чтобы хоть как-то спастись от назойливых комаров, он обмотал голые ноги травой. Мохнатая отцовская шапка была ему слишком велика, но он несказанно рад и такой. Соип поминутно хлопал себя то по коленкам, то по щекам, отгоняя кровопийц-комаров: из него и высасывать-то нечего, так нет же, все равно садятся. А на сердце и без них тошно. У Соипа умерли отец и две сестры. Один он остался теперь у матери, которая стонет сейчас больная в землянке. Да и сам он чувствует себя плохо. Голоден. Поел травы, теперь вот резь в животе.
Сходил сегодня Соип в соседнее село. Красные яблоки видел в садах, желтые груши. Так бы и впился в них зубами. С одного двора хлебом вкусно пахло. Напрасно вспомнил сейчас — слюнки потекли. Лучше бы не ходил, не смотрел, не вспоминал…
Соип не слышал, как к нему подошел Болат и тронул за плечо.
— А, это ты…
— Держи, Соип, — сказал Болат и что-то сыпанул ему в руку.
— Что это?
— Мать ячмень пожарила…
— Откуда?
— Мовла принес чашку. Ешь!
Соип поднес было руку ко рту, но тут же опустил ее.
— Ты что? — спросил Болат.
Соип заплакал. Никто и никогда еще не жалел его так, как Болат. Хороший друг!
— Ты ешь, ешь, — уговаривал Болат. — Половину я сам съел, половину тебе принес.
Соип потянулся и свободной тонкой рукой прижал к себе друга.
— Нельзя… Я отнесу матери… Мать умирает… от голода…
Болат знал. Только чем он мог помочь? Постоял, помолчал и ушел…