Она пролежала так довольно долго, прислушиваясь к доносившимся снизу звукам. Мысли смешались, голова болела, во рту был какой-то горьковатый привкус, руки дрожали. Элис с трудом приподнялась и выглянула в коридор, потом спустилась вниз. Мэтью сидел у камина, не шевелясь, и даже не обернулся.
— Я не хотела тебя обидеть, — несмело сказала она, приближаясь.
— Все в порядке.
— Мне кажется, нам лучше пока вообще не касаться этой темы.
— Хорошо.
— Когда мы выберемся отсюда, когда я узнаю, как здоровье Элизабет, тогда я смогу, наверное, принять какое-то решение. Но не сейчас.
— Да.
Элис присела рядом, натянув на колени свитер. В тишине время текло медленно, огонь обдавал теплом, за окном бесконечно летели с неба снежинки, укрывая землю пушистым одеялом. Ощущение покоя снизошло на Элис, и на мгновение показалось, что все уже закончилось счастливо, как в сказке.
— Пойду приготовлю ужин.
Мэтью вышел, подсвечивая себе фонариком, и в комнате стало совсем темно. День прошел, как во сне, печальный долгий день в погребенном под снегом доме. И два человека снова не услышали друг друга, как будто слова, слетавшие с их губ, уносились в пустоту, как будто их разделяла пропасть, преодолеть которую было нельзя.
Вторая ночь… Странно, но Элис совершенно успокоилась. Ее не пугала уже возможность остаться здесь надолго, словно что-то внутри подсказывало: все будет хорошо, не волнуйся.
Она почему-то уверилась, что завтра они сумеют отсюда выбраться. Значит, это прощальная ночь.
Она не понимала, как и когда это произошло, в какое мгновение, но решение созрело само собой. Она родит ребенка, да, конечно. Прошлые сомнения теперь представлялись глупыми, а в душе вновь пробуждалась вера в собственные силы. Но с Мэтью им не по пути, и эта мысль причиняла боль, сердце замирало, как испуганный зверек.
Выбор сделан — и точка. Элис легко встала: она вдруг почувствовала себя совсем другим человеком, не слабым и беззащитным, а уверенным и спокойным. И даже если это ощущение было обманчивым и недолговечным, не важно. Во всяком случае, оно поможет пережить эту долгую ночь рядом с Мэтью и ничем не выдать себя.
— Осталась только консервированная ветчина и фасоль, — озабоченно сказал он, когда Элис вошла на кухню. — Если завтра не распогодится, нам придется тяжело.
— Не волнуйся, — ответила она с улыбкой. — Завтра все закончится.
— Откуда ты знаешь? — спросил он, удивленный резкой сменой ее настроения.
— Интуиция подсказывает. — Элис взяла один из бутербродов. — Очень вкусно. Как тебе это удалось?
— Во мне много скрытых талантов. — Мэтью невесело усмехнулся. — Только они никому не нужны.
Чай они пили в гостиной, сидя на одеяле, расстеленном у камина. Прижимаясь друг к другу плечами, они беседовали о пустяках, старательно обходя темы, которые могли бы вернуть их к спору, словно были не любовниками, а старыми приятелями.
Мэтью заботливо намазывал крекеры джемом, Элис старательно размешивала сахар в двух кружках. А когда совсем стемнело, они легли в постель. И, словно по молчаливому уговору, повернулись друг к другу спинами.
— Ты спишь? — шепотом спросила Элис через некоторое время.
— Нет.
— Мне холодно, — пожаловалась она, что было неправдой.
Но ей так страстно хотелось вновь оказаться в объятиях Мэтью! Она совершенно перестала себя понимать: разум твердил одно, а сердце — совсем другое, и ничто не могло взять верх. Элис пыталась поверить, что это в последний раз, что назавтра все забудется и пройдет, исчезнет, как сладко манящий мираж.
Но Мэтью как будто не расслышал. Во всяком случае, он даже не шевельнулся.
— Я не могу согреться, — повторила она настойчиво.
Конечно, чем делать намеки, проще было бы самой обнять Мэтью, но она не решалась коснуться его горячей кожи, боясь, что страсть безраздельно завладеет ее сознанием. Просить о любви! Если бы Надин увидела ее сейчас, презрение к подающей надежды сотруднице перехлестнуло бы через край. Нет, Элис нё собиралась унижаться, вымаливая крохи нежности.
Она сжалась в комочек и закрыла глаза, стараясь дышать тихо и ничем не выдавать своей бессонницы. Мэтью тоже вполне успешно делал вид, что спит. Мужчина и женщина, объединенные одиночеством и разъединенные невозможностью понять друг друга, замерли, погруженные каждый в свои невеселые раздумья.